Перекличка.

Здесь, здесь, здесь… все здесь.

– На караул!

Взметнулись вверх сабли всадников. Ладони пехотинцев с громким хлопком сжали стволы ружей: по звуку можно было подумать, что гигантский солдат схватил гигантское ружье.

– Шапки долой!

Чтение приговора. Смертная казнь, смертная казнь, смертная казнь…

Приговоренные целуют крест. Унтеры ломают над их головами шпаги. Раздают балахоны с капюшонами. «Хороши мы будем в этих нарядах». Петрашевский, Момбелли, Григорьев сходят с помоста. Их привязывают к столбам.

– Надеть капюшоны.

– Это чтобы у нас не было насморка.

Шестнадцать солдат вскидывают ружья. Федору остается минута жизни.

Вдруг – барабанная дробь. Солдаты по команде ставят ружья к ноге и встают по стойке «смирно». Что случилось? Там, в конце Успенского проспекта – белой ленты с черными штрихами, – появляется… Тут сведения расходятся. Всадник? Экипаж? Некоторые утверждали, что то был белый всадник на белом коне, может быть даже архангел. Другие говорили, что это был обыкновенный адъютант – Ростовцев – в банальном экипаже, запряженном парой гнедых лошадей… Кем бы он ни был, посланец этот привез Высочайшее помилование. Всем заключенным сохранялась жизнь, даже тем, кто не гнушался цареубийством. Все они были приговорены к разным срокам каторжных работ.

Федору срок был сокращен до четырех лет, и, прослужив рядовым в Седьмом линейном сибирском батальоне, он вернулся к литературному творчеству. Близкое знакомство с народом сделало его убежденным монархистом, уверенным в том, что только христианская монархия достойна его соотечественников. В своих произведениях он будет проповедовать искупление преступления наказанием, обличать бесовские черты социализма, ратовать за единение царя с народом, по образу единства отца и детей, провозглашать мессианскую роль России, без конца повторять, что вне Христа и вне Его любви нет истины.

Тот, кто, не будь Высочайшего помилования, умер бы разжалованным, лишенным «всех прав состояния», обесчещенным 22 декабря 1849 года, тихо угас на вершине славы 27 января 1881-го. Петербург торжественно проводил его в последний путь, процессия растянулась на несколько верст, в церемонии участвовало трое государственных мужей, ректор Духовной академии прочел проповедь, было множество венков, в том числе от Академии артиллерийских войск и от Академии Главного штаба, вдова покойного, Анна Григорьевна, едва пробралась в церковь, а когда закончилась заупокойная служба в Александро-Невской лавре, те, кто нес гроб, и духовенство с трудом проложили себе дорогу сквозь тысячную толпу. Безутешные почитатели взбирались на надгробные памятники, на деревья, на каменную ограду. Студенты с венками и хоругвями в руках кое-как расчистили место вокруг могилы. Гроб опустили на вышитых крестом полотенцах, которые по обычаю были оставлены могильщикам.

Николай же умер за двадцать шесть лет до этого. Рядовой Достоевский Федор, высланный в Семипалатинск, в самую глубинку Средней Азии, написал тогда стихотворение:

Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,

Устами грешными его назвать не смею.

Свидетели о нем – бессмертные дела.

Как сирая семья, Россия зарыдала;

В испуге, в ужасе, хладея, замерла…

О, для чего нельзя, чтоб сердце я излил

И высказал его горячими словами!

Того ли нет, кто нас, как солнце, озарил

И очи нам отверз бессмертными делами?

В кого уверовал раскольник и слепец,

Пред кем злой дух и тьма упали наконец!

И с огненным мечом, восстав, архангел грозный,

Он путь нам вековой в грядущем указал…

И сердцем я познал, что слезы – искупленье,

Что снова русской я и – снова человек![45]

Памяти моего дяди Всеволода и его сестры

Это история про маленького мальчика, которого родители звали Светиком, потому что дали ему когда-то слишком сложное имя, и про его сестренку, которую звали Радостью. Однако особого значения в нашей истории девочка иметь не будет – разве что в самом конце, – ибо она все время делала то же, что и ее брат.

Папа Светика и Радости был военным, а потому Светик и Радость все время играли в войну.

Иногда они играли, что Светик – подполковник, как Папа, а Радость – новобранец, и Светик учил ее держать оружие и ходить в строю. Иногда они шли в сад и стреляли там из ружей с пробками. При этом Светик был «наши», а Радость – «неприятель», но побеждали всегда только «наши». Бывало и так, что они целый день прилежно вырезали солдатиков из картона и раскрашивали их акварельными красками.

Но чаще всего они играли в Светикиных оловянных солдатиков. Их у него было очень много, потому что сначала Папа подарил ему своих, а потом ему стали дарить их со всех сторон: и генерал – Папин папа, и юные дяди – Мамины братья, и много-много других людей.

Солдатики были разными по размеру, и это немного огорчало Светика, к тому же одни из них были как настоящие, объемные, а другие – совсем плоские. Радость не видела в этом ничего ужасного и утешала брата тем, что в мире есть и пигмеи, и шведы, и египтяне, про которых – тут надо сказать, что Радость не меньше, чем солдатиков, любила книжки с картинками, – всем известно, что они ну совершенно плоские.

В оловянных солдатиков они играли двумя способами. Радости больше нравился первый – он назывался «Парад», – но ее голос не был решающим.

Прежде чем поиграть в парад, надо было спросить разрешения у Мамы, и если вечером не было званого ужина, мама всегда разрешала. Тогда они перетаскивали коробки с солдатиками в столовую и располагались там на большом обеденном столе красного дерева. Светик и Радость расставляли цветные фигурки на блестящей как зеркало поверхности. Все солдатики – и картонные, и «египтяне» – при звуке горна немедленно появлялись из своих коробок – даже те, у которых было отломано ружье или чья голова держалась на плечах только благодаря вставленной внутрь спичке. В игре не участвовали только совершенно безголовые или те, кто вовсе не стоял на ногах: они считались инвалидами войны и присутствовали на параде в качестве зрителей, выглядывая из своих отставленных в сторонку коробок.

Стол красного дерева сплошь покрывался частями пехотинцев и конными эскадронами, с офицерами во главе и с замыкающими позади. В зависимости от дня солдаты маршировали рядами по трое, по шестеро, по двенадцать, а иногда и по сорок восемь человек.

Светик и Радость без устали проверяли равнение и интервалы между колоннами и рядами. И если им было видно больше, чем одно плечо, одна голова и одно колено, они всё начинали сначала, при этом Светик не скупился на грубые окрики и придуманные им же самим ругательства: «Ах ты рыбий хвост!» или «Сказочный болван!»