«Мадам Ментенон была женщиной не только суровой и жесткой: все в ней подчинялось приличиям и расчету. Ее набожность была не пылкой, порывистой, как у Лавальер, а сдержанной, обдуманной. Ее щепетильность всегда была выгодной для ее материальных интересов. Не лживая, но очень осторожная; не вероломная, но всегда готовая если не пожертвовать друзьями, то, по крайней мере, покинуть их; скорее создающая видимость добра, чем творящая добро. Без воображения, без иллюзий, эта женщина превосходила других скорее рассудком, чем сердцем. Она была вооружена против всех соблазнов. Страх скомпрометировать свое доброе имя защищал ее от всех опасностей», — писал о ней историк Тонен.

Над Людовиком посмеивались. Король — а выбрал фавориткой немолодую и непривлекательную женщину! «Французский король — противоположность другим государям: у него молодые министры и старая любовница», — говорил Вильгельм Оранский.

Понемногу и сам король соскучился. Он даже жаловался на холодность Франсуазы, теперь уже своей жены, ее духовнику, Годе де Маре, епископу Шартра, и тот сделал все возможное, чтобы склонить мадам де Ментенон к более рьяному исполнению супружеских обязанностей: сохранилось письмо, в котором епископ призывает свою духовную дочь больше внимания уделять тому, что «должно служить убежищем слабому мужчине, который без этого неизбежно погубит себя… Как отрадно свершать по велению добродетели то самое, что другие женщины ищут в опьянении страсти…»

Неизвестно, послушалась ли его мадам де Ментенон. А король старел, и он боялся кары Божьей, а рядом с Франсуазой, удерживавшей его от греха, он чувствовал себя защищенным. У него случилась еще одна любовная связь, с рыжеволосой красавицей Анной де Роан, но страх перед адскими муками пересилил похоть. Король вернулся к Франсуазе и уже более ей не изменял.

«Во внутренней жизни двора она пользовалась всеми преимуществами королевы, но в обществе она держала себя как самая заурядная придворная дама и всегда занимала последние места», — рассказывал Сен-Симон, вечный недоброжелатель мадам де Ментенон.

При жизни, да и после смерти мадам де Ментенон обвиняли в том, что она вмешивалась в политику и подталкивала Людовика к принятию неверных и зачастую жестоких решений, в частности — к отмене Нантского эдикта, даровавшего гугенотам свободу вероисповедания. Говорили, будто она, истая католичка, была вдохновительницей «драгонад»: карательных акций, во время которых королевские драгуны нападали на гугенотские поселения, убивая мужчин и детей, насилуя женщин и грабя все подчистую. Последнее обвинение неверно: «драгонады» ужасали мадам де Ментенон, тем более, что в душе она так и осталась гугеноткой, и ее добродетель, и ее стойкость, и ее неприязнь к придворным развлечениям — все это было истинно гугенотским… Да и не могла эта умная, тонко чувствующая женщина, основательница первого во Франции женского учебного заведения — приюта Сен-Сир для дочерей бедных дворян (который век спустя станет образцом для основания в России Смольного института) поддерживать почти средневековые жестокости.

И все же влияние ее на короля было значительным. Вопрос в том — насколько значительным. Тут даже современники расходятся во мнениях.

«Все хорошо, если это связано с ней; все отвергается, если делается без нее. Люди, дела, назначения, правосудие, помилования, религия — все без исключения в ее руках; король и государство являются ее жертвами, — писал о ней Сен-Симон. — В одном только она не изменяла себе: в страсти к господству и властвованию».

Герцог де Ноай спорит с ним в своих «Мемуарах», утверждая, что «влияние Ментенон было значительно меньшим, чем об этом говорили. Претензии на управление королем и государством не соответствовали ни ее характеру, ни склонностям ее разума».

С Ментенон общались и министры, и главнокомандующие. Она неизменно присутствовала в кабинете короля во время совещаний: сидела в углу, вышивала или читала, но — слушала все… Кто знает, о чем она потом говорила с Людовиком, когда они оставались наедине? Впрочем, король неоднократно говорил, что мадам де Ментенон никогда не спрашивает его о делах. Это он просит у нее совета.

Они прожили вместе тридцать лет. И союз их оставался гармоничным и спокойным. Видимо, королю, прожившему столь бурную жизнь, на склоне лет необходима была именно такая женщина: одновременно несокрушимая опора и тихая гавань.

Лежа на смертном одре, семидесятисемилетний король сказал своей восьмидесятилетней супруге: «Меня утешает в смерти только то, что мы скоро опять соединимся». Злоязычные придворные утверждали, будто мадам де Ментенон, выходя из покоев короля, пробормотала: «Эгоистом был, эгоистом и умрет! Ну и свидание он мне назначает!» Могла ли на самом деле эта осторожная и сдержанная женщина допустить такой промах — очень сомнительно. А вот предсмертные слова короля не вызывают сомнений.

За три дня до кончины Людовика Франсуаза удалилась в монастырь Сен-Сир, где тихо прожила оставшиеся ей четыре года. Луи-Огюст регулярно навещал ее, и однажды мадам де Ментенон призналась своему воспитаннику, что любила его больше всех людей на земле, даже больше, чем короля… Ее не стало 15 апреля 1719 года. Разумеется, речи не шло о том, чтобы вторая жена короля нашла упокоение рядом с ним, в королевской базилике Сен-Дени. Тело мадам де Ментенон было забальзамировано и погребено в церкви Сен-Сир, а в часовне замка Ментенон поставлен кенотаф с памятной надписью. Наследницей имущества Франсуазы стала ее племянница, дочь ее брата Шарля, названная в ее честь: Франсуазой д’Обинье д’Амаль.

Со своим возлюбленным королем Франсуаза де Ментенон соединилась только в годы Великой французской революции, когда восставшие разорили усыпальницу в Сен-Дени, ссыпали мощи королей и членов их семей в котлован, частично — засыпали известью, частично — сожгли и развеяли по ветру… И такой же участи удостоились некоторые наиболее известные персоны прошлого, в том числе — фаворитки королей. Могила мадам де Ментенон была вскрыта, а прекрасно сохранившееся благодаря искусству бальзамировщика тело — сожжено. По бушующему Парижу ходила шутка: «В тот день с ней обращались, как с настоящей королевой».

Женитьба на мадам де Ментенон очень переменила Людовика XIV. То ли наступило пресыщение удовольствиями. То ли это любовь совершила с королем такое чудо. Он стал еще более набожным, он весь погрузился в работу и почти забыл о развлечениях. По крайней мере, они были уже совсем не те, что раньше.

Придворным не так легко оказалось к этому привыкнуть. Лизелотту Пфальцскую, в душе так и оставшуюся протестанткой, крайне раздражало воцарившееся при дворе ханжество, и она писала родственникам в Баварию гневные письма о том, как ей надоели бесконечные мессы, понося ненавистную мадам де Ментенон и ее нововведения. Впрочем, Лизелотта ругала вообще все: войну, французскую кухню, страсть придворных к картам и уклад жизни своей новой родины. Пока Людовик, узнав об этом от главы полицейского управления Ларейни, не рассердился и не запретил ей переписку с родней в подобном ключе.

Однажды его величество устроил скандал развращенным друзьям своего брата, по слухам, пытавшимся склонить к «итальянскому пороку» его детей. На несколько месяцев те были высланы из Версаля.