Соллерс расхаживает вокруг большого стола в гостиной, он в бешенстве, выставил голову вперед, как бык: «Фуко, Фуко, у них одно на уме».

Внезапно он задирает голову, как спринтер, выпятивший грудь за финишной чертой: «Да к черту, не все ли равно? Я разбираюсь в музыке – мог бы путешествовать, читать лекции, болтать на колониальном англо-американском, участвовать в нудных коллоквиумах, „поддерживать связи“, разговоры разговаривать, казаться не чуждым человеческому».

Кристева ставит чашку и мягко говорит ему: «Ты всем еще покажешь, дорогой».

Соллерс возбужден и начинает говорить о себе во втором лице, хватая собственное запястье: «У вас такая непринужденная речь, яркая, будоражащая (лучше бы вы заикались, но что делать)».

Кристева берет его за руку.

Соллерс говорит ей с улыбкой: «Иногда так нужна поддержка».

Кристева улыбается в ответ: «Пойдем почитаем Жозефа де Местра».

Набережная Орфевр, Байяр печатает на машинке отчет, Симон тем временем читает книгу Хомски по порождающей грамматике, в которой – приходится признать – он мало что смыслит.

Каждый раз, дойдя до конца строки, правой рукой Байяр возвращает каретку в начало, орудуя рычагом, а левой завладевает чашкой кофе, отпивает глоток, затягивается сигаретой и кладет ее на край желтой пепельницы с логотипом «Пастис 51»[283] Дзынь-стук-стук-стук-стук-стук, дзынь-стук-стук-стук-стук-стук – и так без конца.

Но вдруг «стук-стук» прерывается. Байяр откидывается на спинку обитого дерматином стула, поворачивается к Симону и спрашивает:

«Кстати, а что это за фамилия – Кристева, она откуда?»

Серж Моати уминает ломтики кекса «Саванна»[284], когда появляется Миттеран. Фабиус принимает его в своем особняке возле пляс дю Пантеон в домашних тапках. Ланг, Бадентер, Аттали, Дебре терпеливо ждут, попивая кофе. Миттеран бросает Фабиусу шарф и тут же сердито: «Я этого вашего друга Моруа по стенке размажу!» Недобрый настрой шефа не вызывает сомнений, и молодые заговорщики понимают, что совещание будет не из простых. «Рокар! Рокар!» – рычит Миттеран, обнажая клыки. Все немы, как рыбы. «Сами проиграли в Меце[285] и вдруг решили во что бы то ни стало выставить меня на президентские выборы, избавиться захотели!» Молодые помощники вздыхают. Моати пережевывает кекс, словно в замедленной съемке. Решается юный заговорщик, похожий на птицу: «Президент…» – но Миттеран поворачивается к нему с леденяще-грозным видом, тычет указательным пальцем в грудь, напирает: «Заткнитесь, Аттали…» Юноша пятится, пока не упирается в стену, а кандидат в кандидаты продолжает: «Им всем надо, чтобы я проиграл, но я запросто сорву их планы: ха-ха, не выдвинусь – и все! И пусть этот идиот Рокар даст Жискару себя высечь. Рокар, Жискар… битва ослов – нет слов! Грандиозная! Ни с чем не сравнимая! „Вторая левая“[286] – это чушь, Дебре! Чисто французская чепуха – ха! Робер, берите ручку, я продиктую вам коммюнике! Я ухожу! Уступаю ход. Вот! Каков поворот!.. – И вновь рычит: – Проиграть! Что это вообще значит? Проиграть?»

Никто не рискует открыть рот, даже Фабиус, который иногда способен возразить шефу, но не настолько смел, чтобы углубляться в столь скользкую тему. Да и вопрос чисто риторический.

Свой «символ веры» Миттеран должен зачитать на камеру. Он подготовил небольшую речь – пресную, избитую, никакую… Говорит о пассивности, о лежачем камне. Ни страсти, ни посыла, ни вдохновения, лишь выспренние пустые фразы. От картинки на мониторе исходит холодный гнев вечного побежденного. Запись заканчивается в мрачной тишине. Фабиус нервно разминает пальцы ног в тапках. Моати жует кекс, как будто это цемент. Дебре и Бадентер обмениваются бессмысленными взглядами. Аттали смотрит, как незабудка в полицейской форме[287] лепит штраф на стекло «Рено 5» Моати. Даже Жак Ланг выглядит растерянным.

Миттеран стискивает зубы. Эта маска – она при нем всю жизнь, окаменелая гордыня, под которой он прячет гнев, снедающий его нутро. Он встает, надевает шарф и уходит, ни с кем не попрощавшись.

Молчание тянется еще несколько долгих минут.

Моати, бледный как полотно: «Короче, вся надежда на Сегела[288]».

Ланг, у него за спиной, себе под нос: «Нет, есть еще кое-что».

«Не понимаю, как он мог пропустить его в первый раз. Он знал, что ищет документ, связанный с этим русским лингвистом, Якобсоном. Он видит книгу Якобсона на рабочем столе и не пытается просмотреть ее хотя бы по диагонали?»

Да, действительно, выглядит неправдоподобно.

«И как специально – когда мы нагрянули к Барту, он как раз там, хотя столько недель имел в запасе, чтобы вернуться в квартиру, ведь у него был ключ».

Пока Симон слушает Байяра, «Боинг-747» отрывает свой дальнемагистральный остов от взлетной полосы. Жискар, этот закоренелый фашиствующий буржуа, все-таки согласился оплатить им поездку, но пожадничал на «Конкорд».

Болгарский след ведет к Кристевой.

Кристева отправилась в Штаты.

Так что и у нас впереди хот-доги и кабельное ТВ.

Само собой, в этом же ряду хнычет какой-то малек.

Стюардесса просит Байяра потушить сигарету: курить во время взлета и посадки запрещено.

Симон взял «Lector in fabula»[289] Умберто Эко – почитать во время перелета. Байяр спрашивает, есть ли в книжке что-нибудь интересное, под интересным имея в виду полезное для следствия, но на самом деле, пожалуй, не только это. Симон опускает глаза и читает: «…Я, конечно, живу (то есть я, пишущий эти строки, ощущаю, что существую в том единственном мире, который знаю), но в тот момент, когда я начинаю теоретизировать о возможных нарративных мирах, я тем самым решаю – в том мире, который ощущаю непосредственно, – свести этот мир к семиотическому конструкту, чтобы его можно было сравнить с миром нарративным»[290].