«Лучше не обращаться к законам, которые – справедливо или нет – противоречат нравам», – написал в «Л’Экспресс» Реймон Арон. «Очень мудро», – думает Жискар.

Понятовски встает на одно колено перед холодильником.

Орнано: «Так, а философ, убивший жену?»

Понятовски: «Да фиг с ним. Коммуняка, его запихали в лечебницу».

Молчание. Понятовски извлекает из формы кусочки льда.

Жискар (с воинственным выражением): «Это дело не должно повлиять на кампанию».

Понятовски (понимает, что Жискар вернулся к заботящей его теме): «Болгарского шофера и лжемедсестру не найти».

Жискар (тычет указательным пальцем в кожаную папку): «Плевать на шофера. Плевать на медсестру. Плевать на этот… „Клуб Логос“. Мне нужен документ. На стол».

Когда Бодрийяр узнал, что металлическая конструкция Центра Жоржа Помпиду, открытого Жискаром на плато Бобур в 1977 году и тут же прозванного в народе «нефтеперегонным заводом» и «Нотр-Дамом из труб», может сложиться, как карточный домик, если вместит больше тридцати тысяч посетителей, он возрадовался, как ребенок, как злой озорник French Theory[269], каковым он и был, и написал небольшую книжку под названием «Эффект Бобура – имплозия и апотропия»:

«Масса (посетителей), притянутая магнитом этой конструкции, становится ее же переменным фактором разрушения, – если таков замысел разработчиков (что было бы слишком хорошо), если это они запрограммировали возможность уничтожить разом и архитектуру, и культуру, это делает Бобур самым смелым объектом и самым успешным хеппенингом века».

Слиману хорошо знаком квартал Марэ и рю Бобур, где тотчас после открытия библиотеки выстраиваются в очередь студенты. Он знает об этом, потому что видел, как они выходят из клуба, уставшие от ночного беспредела, и задается вопросом, как так получается, что параллельные миры скользят в одной плоскости и не соприкасаются.

Но сегодня он сам стоит в очереди. Курит в наушниках, втиснувшись между двумя студентами, уткнувшимися в книги. Пытается краем глаза прочесть названия. Студент перед ним читает «Изобретение повседневности» Мишеля де Серто[270]. У другого, позади, «Угораздило нас родиться» Чорана[271].

Слиман слушает «Walking on the Moon», тему группы «The Police».

Очередь движется очень медленно. Ему говорят, что это примерно на час.

«ЗАСТАВЬТЕ БОБУР СЛОЖИТЬСЯ! Новый революционный лозунг. Не надо поджигать. Не надо протестовать. Идите туда! Вот лучший способ его разрушить. В успехе Бобура секрета больше нет: вот почему туда идут люди, они рвутся в это непрочное здание, уже дышащее катастрофой, с единственной целью – чтобы оно сложилось».

Слиман не читал Бодрийяра, но, когда наступает его очередь, он все же, – не подозревая, что, возможно, участвует в акте постситуационизма, – проходит через турникет.

Он пересекает нечто похожее на конференц-зал, где смотрят микрофильмы через проекторы, встает на эскалатор и попадает в «читалку», похожую на огромную швейную мастерскую – разница лишь в том, что люди здесь не кроят рубашки и не сострачивают их на машинках, а читают книги и делают заметки в блокнотах.

Слиман видит, что здесь есть молодняк – они пришли кого-нибудь склеить, и клошары – им бы поспать.

Его впечатляет тишина, а еще высота потолков: не то завод, не то собор.

За широкой стеклянной перегородкой огромный телевизор транслирует советское телевидение. Несколько секунд, и картинка переключается на американский канал. Зрители разных возрастов сидят, развалившись в красных креслах. Чем-то слегка воняет. В этом зале Слиман не задерживается и начинает гулять вдоль полок.

Бодрийяр пишет: «Люди хотят все взять, прикарманить, съесть, повертеть в руках. Смотреть, вникать, познавать – это их не увлекает. Массово увлекает только то, что можно потрогать. Организаторы действа (а с ними творцы и интеллектуалы) в ужасе от этих неуправляемых желаний, потому что рассчитывали лишь на приобщение масс к спектаклю культуры».

Внутри, снаружи, вдоль площади, под потолком – всюду вентиляционные трубы. Если Слиман выберется из этого переплета, то Бобур, громадный футуристический корабль, будет ассоциироваться для него, как и для всех, с системой вентиляции.

«Они не ожидают столь активного и разрушительного влечения, столь грубого и оригинального ответа на дар непонятной культуры, столь притягательной силы, в которой есть все, что указывает на взлом и поругание святилища».

Слиман наобум просматривает заголовки. «Читали ли вы Рене Шара?» Жоржа Мунена. «Расин и Шекспир» Стендаля. «Обещание на рассвете» Гари. «Исторический роман» Дьердя Лукача. «У подножия вулкана». «Потерянный рай». «Пантагрюэль» (это что-то знакомое).

Не заметив, он проходит мимо Якобсона.

Упирается в какого-то усача.

«Ой, простите».

Пора, пожалуй, материализовать этого болгарина, чтобы он не сошел со сцены так же, как его товарищ, неизвестный солдат, павший в тайной войне, о средствах которой что-то уже понятно, а вот цели еще неясны.

Допустим, его зовут Николай. В любом случае его настоящее имя останется загадкой. Вместе с напарником они шли по пятам за следователями, которые вывели их на жиголо. Двоих они убрали. Он еще не знает, придется ли убирать третьего. Сегодня он без оружия. Пришел без зонта. Призрак Бодрийяра шепчет ему на ухо: «Замедленная паника, не имеющая внешней причины». И он спрашивает: «Пр-ростите, что вы ищете?» Незнакомцы настораживают Слимана с тех пор, как «зачехлились» двое его приятелей. Он встает в стойку и отвечает: «Ничего». Николай улыбается в ответ: «Понимаю, это тоже тр-рудно найти».

Мы снова в парижской клинике, но на этот раз в палату никого не пускают, потому что заведение носит имя Святой Анны, это психиатрическая лечебница, и Альтюссеру дают успокоительное. Режис Дебре, Этьен Балибар и Жак Деррида стоят у дверей, словно на посту, и обсуждают, как лучше себя вести, чтобы поберечь их немолодого учителя. Пейрефитт[272], министр юстиции, – тоже бывший ученик Эколь нормаль, но великодушия это ему, похоже, не прибавило, потому что в газетах он уже требует суда присяжных. С другой стороны, троица вынуждена терпеливо выслушивать запирательства милейшего доктора Дяткина, психиатра, много лет наблюдавшего Альтюссера, которому представляется совершенно немыслимым, да какое там – физически, «технически» невозможным (цитирую), что Альтюссер задушил жену.