— Здесь будем заклинанья творить? — полуутвердительно спросил Мирко.

— Здесь, — ответил Юкка, извлекая из кожаного мешка старинное кантеле. Короб был изготовлен из березы, даже прожилки были видны, колки — из дуба, гвоздики — из серебра, струны же были сплетены — ни дать ни взять — из золотистого девичьего волоса. — Камень этот, — Юкка, конечно, заметил, с каким любопытством осматривает мякша лужайку, — говорят, такой получился, когда огонь, что Укко высек, с неба обронили — он как раз тут прокатился и валун рассек. Так что место это священное, здесь песни и творить.

Юкка опустился на один из небольших гладких камней, служивших сиденьем, предоставив Мирко другой. Оба — и зрелый, сильный мужчина, и едва начавший самостоятельную жизнь парень — знали, что им надлежит делать, и оба искренне верили в волшебную силу песенного слова. Тихо струил свою черную блестящую воду ручей, склонялась над ним сонная ольха, ветер тоже еще спал. Воздух был неподвижен, и от этого появлялось ощущение тайны и древности, словно кто-то большой смотрел со всех сторон мудрыми глазами.

Первый солнечный, совсем розовый луч робко коснулся поверхности разрезанного небесным огнем камня,

Юкка Виипунен положил персты на струны и, полуприкрыв глаза, начал. Звук происходил, казалось, не из кантеле, а шел откуда-то свыше, и, внимая ему, начинали петь ольховые деревья, от корня до вершины, от ствола до самой последней тонкой веточки, до последнего темно-зеленого листа. Пела в ручье вода, пела трава, запели камни и папоротник. Наконец, зазвучали и две половины священного камня, и с этим в мелодию вошло то, без чего не может быть заклинательной песни: медленно, возрастая из малой искры, а потом все веселее, быстрее, ярче разгорался в музыке небесный огонь. И вот теперь, как мудрый хранитель, то вздувая трепетное и незащищенное пламя, то остерегая его от злых, неосторожных сполохов, то лаская огонь голой, привычной ладонью, вступил сам Юкка Виипунен. Пел он негромко, но голос его был глубок и верен. Он пел на языке хиитола, но мякша знал этот язык, за исключением старинных слов, и это не мешало ему понять, как следует продолжить начатое заклинание. И вот, когда Юкка замолчал, Мирко понял, что настал его черед, и уверенно подхватил отпущенный по течению венок, в котором переплелись слова и музыка.. Пели они не долго, но и не мало — ровно столько, чтобы почувствовать, когда начнут просыпаться зачарованные каменные братья. За ними очнулась и зажурчала вода, потом приподнялась трава, раскрыли ладони листья, встряхнулись деревья, и, наконец, заговорил воздух, погладив всех первым утренним ветерком. Мощная, струящаяся радость жизни возникла из земли и воды, камня и деревьев, воздуха и солнечных лучей, поднялась, сделалась весомой и ощутимой, почти зримой, сгустилась светлым легким облаком, забрала, поглотила черный пласт проклятия, залечила трещинки в душе, вернула сердцу способность принимать благость мира. Смерть не витала больше над идущим куда-то чудаком, решившим в одиночку превозмочь дыхание кромешной тьмы. Волшебная сила песенного слова избавила его от самого страшного врага, который подкрадывается со спины, —предательства тех, кому доверился. После песен не чувствовалось ни усталости, ни тем более опустошенности. Мирко не знал, что было на душе у Юкки, чем и как он жил в Сааримяки, окруженный людьми, считавшими его, как и Антеро, и Йорму, и деда Рейо, чудиком, блажным. Таковым почитали, наверное, и Кулана Мабидуна, несмотря на его здравомыслие и богатство. Но за то, что в мире жили такие люди, Мирко был готов простить богам и другим силам все те несправедливости, на которые они не обращали своего внимания. Даже своя собственная, столь внезапная и незаслуженная утрата Рииты, которую он не в силах был предотвратить — боги не дали ему прозрения для разгадки их тайны, — даже эта утрата отдавалась сейчас в сердце сладкой болью, неуловимым вкусом дикого меда, который нельзя ощутить, но к которому всегда хочется возвращаться.

Юкка благоговейно сложил чудесный инструмент обратно в его кожаный дом. Ни слова не говоря друг другу, боясь потерять, расплескать это вошедшее в них зачарованное утро, они отправились обратно. И холм Сааримяки не обманул их, представ островом в небе, парящим над туманом, который превращался в бело-розовое озеро с золотыми прожилками-змейками.

Земля, освеженная и омытая чистой ночной влагой, отдавала свою силу и любовь траве и людям, вышедшим навстречу новому дню.

Звон колокольца долетел до них от дальней пажити, немудреной речью продолжив мудрость заклинательного слова. Собаки — Мирко только сейчас вспомнил о них — уже высунули языки, предчувствуя вёдро и близкий зной, но и их тоже переполняла радость, и они резвились, как щенки, вспоминая, наверно, время детства, когда мир был велик, а предел обитаемой земли ограничивался двором.

Когда они пришли к дому, все уже, конечно, поднялись, и завтрак ждал на столе. Ахти уже ушел вместе с поденщиками, их встретили женщины. Тиина, ставя перед Мирко братину с киселем, взглянула на него так, будто впервые видела.

— Доброго утра тебе, Тиина, — приветствовал он, пытаясь продолжить вчерашнюю их игру. — Хорошо ли почивала? Комары не искусали, кожу белую не поранили?

— Благодарствуй, гость дорогой, спалось хорошо, а комаров девушке бояться не след, а то добры молодцы засмеют, замуж звать не будут. Скажут, комара пугается, так и мужа забоится, уму-разуму кочергой учить не станет — так дурнем и проживешь. — Мирко, не ожидавший такого, не нашелся что ответить.

— Постыдилась бы отца, — цыкнула на бойкую сегодня дочку мать. — Едва солнце встало, а она уж взялась парней смущать.

Юкка на это благодушно улыбался:

— Правильно делает. Мужа учить надо: и кочергой, но и лаской тож.

Теперь пришел черед смущаться Тиине.

— Ахти просил тебя здесь ополдничать, без него не уходить, — тихо сказала она Мирко.

— А Хилка ушла? — так же негромко спросил он.

— Ушла, — кивнула Тиина, но по ее лицу Мирко понял, что ушла она не просто так: что-то Тиина должна была ему досказать, но стеснялась присутствия родителей.

— Что ж. — Юкка поднялся из-за стола. — Пора и за работу. — Он вышел в сени, погремел там чем-то железным, вернулся в дом. — Ты, Мирко Вилкович, уходить-то не спешишь? До полудня подождешь?

— Подожду, Юкка Антич, — отвечал Мирко. — Коням надобно корма купить на дорогу да и к пути их приготовить.

— О корме не беспокойся, у меня возьмешь. Отдашь на обратной дороге, — отвечал ему хозяин, глядя на мякшу понимающе.

«Что я с ним в прятки взялся играть? — подумал Мирко. — Рассказать ему давно все надо».

— Юкка Антич, — обратился он к хозяину.

— Погоди, — отвечал мужчина. — Ведаю, что сказать хочешь. Ничего мне рассказывать не нужно, я и так догадался. А что не догадался, Ахти доскажет после. Не томись. Сегодня все, что худого быть могло, ты сбросил, идти с миром можешь. А коли что гложет еще — путь твой все одно мимо острова на Смолянке лежит. А о том, как тебе в дорогу снарядиться, то в полдень решим. — Юкка положил ему одобрительно руку на плечо: — Не всё добрые люди встречаться будут, да отсюда ты со светом уйдешь, — добавил он и вышел на двор. Там он поговорил еще чуток с женой, поцеловал ее и ушел в поле. В избе Мирко и Тиина остались одни. Мякша обернулся к девушке, глядя на нее вопросительно: — Хилка передать что велела? Так ли? Та подошла к нему, посмотрела испытующе своими голубыми глазами: