Баглир явился к дверям русского посольства один, вдоволь нагулявшись по варшавским улицам. От прогулки, кроме эстетического удовольствия, он получил неплохое представление о возможном театре борьбы — в первую очередь политической. И, если придется, военной. Город он осматривал, будучи скрыт под той самой стильной маской. Когда же ему надоело бродить без цели, а главное, когда вызванный перелетом голод стал совершенно нестерпимым, он начал спрашивать у прохожих на своем лающем немецком языке, где можно найти русское посольство. И после изрядного анабазиса обнаружил нужный дом.

Тут он снял маску, и секретарь посольства, который газеты читывал, немедленно его узнал. Заглянул для проформы в бумаги и проводил к Кейзерлингу. Если бы к тому пришла сменщицей известная старуха с косой, посол был бы потрясен меньше. По крайней мере, эта гостья пришла бы не слишком рано.

Почему старик не помер на месте, неизвестно. Сперва схватился за сердце, потом за пузырек с нашатырем.

— Я-то думал, меня уже все знают, — виновато потупившись, сказал Баглир, — но теперь понимаю — славы пока пожал недостаточно. Хотя с меня уже и лубки печатают. И, что радует, ни одна сволочь в антихристы пока не записала! Может быть, потому что в церковь хожу исправно. Хотя и вижу — все у меня впереди. А бумаги мои вот…

Кейзерлинг дрожащими руками раздергал аккуратный свиток.

— Я не вижу своего отзыва, — недоуменно сообщил он.

— Это оттого, что его там и нет, — объяснил Баглир. — Я прислан не на смену, а в помощь. Дипломатического опыта у меня никакого, но, если возникнет необходимость стучать кулаком по столу и показывать зубы, — я к вашим услугам.

Кейзерлинг улыбнулся. Этого, собственно, Баглиру и надо было. Почему-то людям, отошедшим от первого испуга, его внешность казалась располагающей. Некоторые дамы находили ее очаровательной. Как у человека вызывают непременно положительные чувства почти все куньи и их дальняя родня — тюлени, киты и дельфины. С другой стороны, люди снова казались ему довольно симпатичными существами. И посол в Варшаве не был редким исключением.

— Мне кажется, с вами можно варить кашу, князь, — сказал этот достойный представитель своего вида.

— Не столько варить, сколько заваривать, — уточнил Баглир, — а это теперь неизбежно. Не могли бы вы мне обрисовать положение в стране и в городе, охарактеризовать людей, влияние которых существенно?

Кейзерлинг поморщился:

— Влияние тут есть у любого депутата на сейме. Заявит свое liberum veto, и все решения сессии побоку. Все прочие делятся не столько на партии, сколько на фамилии. А у тех есть как минутная политика, так и давняя вражда. Сторону России сейчас держат Чарторыйские, род очень богатый, а значит, и сильный. На деле же просто хотят провести своего в короли. Так что вернее будет сказать, что это мы держим за князя Адама. Обсуждали и Станислава Понятовского, его двоюродного брата, который чуть помоложе, поглупее и позволил бы старшим в роду собой командовать, — да вот только он до сих пор дуется на Россию. Известно, бывший любовник императрицы Екатерины. Князь же Адам Казимир хотя бы человек приличный: твердый, проницательный, невзирая на молодость, уважаемый равно друзьями и врагами. Прочие роды побогаче, кого нелегко купить, сбились вокруг молодого саксонского курфюрста. А намекни мы, скажем, гетману Браницкому, что хотели бы видеть королем его, — живо отстал бы он от саксонской партии и стал бы за нас. Тогда Чарторыйские подались бы к саксонцам. А на словах, конечно, все почти как в Англии — партия реформ, партия охранителей старины. И еще — голосование ничего не решит из-за того же veto, так что победит та партия, которая выгонит из страны всех соперников. Франция и Австрия, хоть и поддерживают Саксонию, но не в той форме, чтобы воевать. Потому ограничатся мелкими гадостями. Так что, князь, вы рано приехали. Надо было — к самым выборам и сразу с солдатами.

— А диссиденты?

Вот тут посол крепко скривился. Да было отчего.

Само слово «диссидент», позже ставшее обозначать просто инакомыслящего, в те времена обозначало человека иной конфессии. Применительно к Польше — некатолика. Это были или православные — таких имелось побольше, на Украине и в Литве, или протестанты — таких — поменьше, в Померании. Католики почти равно угнетали и тех и других, время от времени допуская перекосы — во время войн со Швецией доставалось протестантам, во время войн с Россией — православным. Неудивительно, что православные с надеждой смотрели на Россию, а протестанты — на Пруссию и Швецию. Но по прошествии времени Польша ослабла из-за внутренних беспорядков. А ее старые враги вдруг перестали грызться между собой, уладили внутренние дела — и полезли в чужие.

И начались гневные окрики. «А ну, перестаньте перекрещивать крестьян в унию и отдавать на откуп наши церкви!» — требовала Россия. «Перестаньте брать с наших единоверцев дополнительный налог!» — требовала Пруссия.

Старому королю еще позволили дожить спокойно. Для нового же в случае избрания ставились два условия: обеспечить права диссидентов и обеспечить права католиков. Первого требовали соседи, приводя доводы в сотни тысяч штыков и сабель. Второго требовали свои. При этом настрадавшиеся диссиденты считали своим правом открыто служить державам-заступницам, а католики — утеснять диссидентов.

Выйти из такого положения мог бы только человек отчаянно храбрый, обладающий сильной армией. Достаточно сильной для того, чтобы отпугнуть чужих и припугнуть своих. Вот только армии польским королям по статутам не полагалось. Была небольшая гвардия, содержавшаяся на доход от королевских имений, — и только. Последнее время Саксония подкармливала за свой счет несколько полков поверх того. Но королю-поляку на эту роскошь денег взять было неоткуда. Только из собственного кармана.

А на собственный карман знатного Пяста уже давило свое удельное войско. При каждом магнате кормились клиенты — безземельная шляхта, помимо сабли и шапки, иных достояний и не имеющая. Радзивиллы, Сапеги, Браницкие и те же Чарторыйские могли в любой момент посадить на коней не один десяток тысяч шляхтичей. Вот только качество этого ополчения оставляло желать лучшего. Нет, рубаки это были отменные и бойцы отчаянные. Но беспорядочная толпа самых отборных рубак никогда не одолеет нормального регулярного войска. Вот и получалось, что воевать поляки могли только сами с собой. А исход усобной борьбы решит один батальон регулярной армии. Например, русской.

Вот и кланялись: одна партия — России, другая — Саксонии. Да вот только русский заединщик Фридрих приставил Саксонии к загривку одну свою дивизию — и та уже не смеет ни двинуться, ни пискнуть. А Австрия и Франция ему только что проиграли. И никак не желают получить еще по стольку тумаков.

— Диссиденты — это безнадежно, — сказал наконец Кейзерлинг. — Если, конечно, вам не угодно говорить обтекаемо. В Петербург, я, например, отписал, что почти все диссиденты — народ худородный, а то и вовсе подлый, — но там подлый народ теперь называют простым. И требуют действия. А какое действие тут вообще возможно предпринять? Да, я говорил с Чарторыйским. Он хочет убрать это самое дурацкое вето и уверяет, что таким образом заботится и об иноверцах. На деле замена принципа единогласия принципом большинства это большинство, несомненно, усилит. Пока одинокий депутат-диссидент может угрозой срыва сейма отклонить какую-нибудь пакость, а вот две трети или даже три четверти голосов католики в Польше наберут легко! И так будет не только в Варшаве, но и на каждом мелком сеймике. Тогда остается действовать только королевским указом — а князь Адам не дурак и править страной, где больше половины населения его ненавидит, не захочет. Все, что я из него выжал, это обещание провести опыт: предложить сейму вопрос о диссидентах. И, если он будет сорван одиноким вето, — помочь штыками ввести единогласие. Только будет не вето, а гневная буря.