прогнивший и осунувшийся, угрожал падением. Положив вместо дерева несколько более прочный камень на могилу друга и простившись с Варшавой, Ян в смертной тоске, обуреваемый беспокойством, которое гнало его к матери, не имея уже средств добраться до нее, так как последние деньги истратил в пути, вынужден был продать здесь за бесценок несколько копий, привезенных из Рима, чтобы на вырученные деньги поскорее доехать до Березового Луга. Уже прошел год, как он не получал даже известий о единственном существе, привязывающем его к земле, о матери. Будущее было скрыто от него туманом. Страна не была вовсе в том состоянии покоя и блеска, которое благоприятствует искусствам и литературе; все бурлило, как во время пожара.

Сердце, не совсем еще окоченевшее, тянуло его в старую избу в Литве… Бедную, нищенскую избу, где он родился, где провел первые годы детства, не мечтая даже о такой будущности, какая была ему предуготовлена. Внутреннее беспокойство говорило ему, что там, быть может, мать делает последние усилия, чтобы дождаться его, проститься и благословить.

Но начиная от столицы (где Ян встретился с посланными по другому направлению картинами и багажом) путешествие затянулось из-за недостатка средств и хаоса в стране. Картины, этюды, книги были последними воспоминаниями о жизни в Италии; у него не хватало решимости расстаться с ними, он дрожал за них и медленно тянулся вслед.

Много раз его останавливали различные отряды войск, рыскающие по стране и опустошавшие ее под предлогом наведения порядка; наконец, он добрался до родного местечка.

При взгляде на костел Капуцинов и бедную избу, из трубы которой в отдалении синел дым, слезы набежали ему на глаза. Хмурый и печальный вечер скрадывал желанный вид; ему пришлось остальной путь пройти в темноте и наудачу. Его вело сердце.

Когда тяжелая подвода въехала во двор, на пороге наклонившейся избы появилась старая Маргарита.

— Моя мать? — спросил Ян, торопясь, в беспокойстве к ней навстречу.

— Жива, бедняжка, жива! — ответила тотчас старушка, — хотя видит Бог, лучше если б взял ее в свою славу, так она страдает. Уже полгода, как не встает с кровати, разбита параличом, ежедневно как будто кончается, а не может умереть. Сколько раз мы ее клали на землю, думая, что так легче будет душе выйти из тела! Да нет! С тех пор, как вернулся дар речи, все время повторяет: "Я должна дождаться Яна, благословить его и умереть". Добрый доктор, который ее посещал, три раза назначал ей срок. Так нет же! Она все-таки пережила его и повторяет: "Я должна дождаться Яна".

Едва дослушав, Ян поспешил войти.

То, что он увидел, потрясло его. Бедная сама по себе изба еще больше обеднела и лишилась всего с тех пор, как он ее оставил; кровать больной покрыта отвратительными лохмотьями, в печке едва одна головешка. Холодно, пусто, ветер дул сквозь стены и потолок, пол весь пропитался сыростью и заплесневел. Стены закопчены, черные, ведро с водой у двери, у печки разбитый горшок, на столе жбан и крошки черного хлеба. Сердце сжималось при виде этой ужасной нищеты; больница не была бы хуже.

Как только Ян появился в дверях, мать, уже полгода не встававшая и даже не двигавшаяся, приподнялась на кровати, раскрыла блестящие как стекло глаза, а уста ее произнесли громко и внятно:

— Мой Ян! Мой Ян! Скорей, я ждала тебя! Умереть не могла, ах! А жизнь так тяжела! Дай, я тебя благословлю…

Сын в слезах стал на колени, она сложила руки на его голове, поцеловала в лоб, две крупные слезы скатились но бледному сморщенному лицу, и она упала на постель.

— Воды! Воды! Помогите! — вскричал, теряя сознание, Ян. А Маргарита, подходя, сказала:

— Зачем воды, барин? Бедняжка уже умерла, слава Богу!

Взглянул сын и увидел, что старуха сказала правду. С усилием закрыл ей веки в слезах и уселся на скамье около нищенской кровати, машинально повторяя про себя:

— Слишком поздно вернулся! Мое возвращение убило ее! Мое возвращение убило ее!

Он провел всю ночь у кровати умершей, в нужде и мучениях которой упрекал себя.

— Не лучше ли было, — говорил, — остаться здесь при ней, поддержать ее старость, возделывать этот кусок земли и жить той же жизнью, какой жили отец, дед; жизнью тихой, неизвестной, жизнью скрывшегося в траве червяка? Что же я приобрел? Великие мысли, которые погибнут со мной, великое беспокойство и неуверенность, мучения! Я потерял сердце, которое меня любило на земле, одно и единственное. О! Ради искусства, как ради веры, разве надо от всего отказаться, от всего отречься, все принести ему в жертву?

В гневе на самого себя, в глубокой печали он провел на скамье всю ночь. Этот осиротевший домик, им унаследованный, был дорогим воспоминанием о страданиях и жизни матери. У него не было ни родных, ни друга, ни опекуна, никого. Что теперь предпринять? К миру он относился равнодушно, а великая свежая потеря еще больше уменьшила его значение.

Под утро Маргарита вместе с бабами из местечка стала хлопотать насчет похорон, мыть тело, одевать его для помещения на скамью посередине избы. Лицо умершей светилось покоем, как будто бы благословение, данное Яну, оборвало все нити, связывавшие ее с миром страданий!

— Барин! — позвала Маргарита. — А есть у вас деньги на похороны?

Этот вопрос, наконец, вернул Яна к действительности. Не было средств даже оказать матери последнюю услугу! Около полутора десятка злотых было всем, что привез с собой Ян.

— У нас сомнительно, чтоб были какие деньги, — говорила старуха; — барыня жила бедно, страшно была скупа, отказывала себе во всем, а работала так, что глаза портила, бедняжка! Если б имела, так не жалела бы себе, да старой и верной служанке. А Бог видит, что мы постились круглый год и ходили в лохмотьях, даже в костел. Под подушкой ключи; возьмите-ка их и пойдем поищем платья для покойницы.

Машинально направился Ян в кладовку, где был старый сундук, но совсем пустой. Лежало немного белья, несколько поношенного тряпья…

— Куда же девались ее платья, одежда? — спросил сын. — Почему же не обратилась ко мне за помощью? Я бы отдал душу, а ей прислал! А! Такая нужда! Такая нужда!

Вдруг Маргарита подняла грязный кусок полотна и вскричала:

— Это что? Что же это? Во имя Отца и Сына!.. Ведь это же мешок с деньгами!

Действительно, порядочный мешок из серого полотна лежал в углу под кучей тряпья.

Около него лежала записка на серой бумаге, оторванной от