Мне кажется, я до сих пор не пережила эту историю до конца. Но спроси ты меня, согласна ли я, чтобы не было боли, но чтобы я никогда не знала Юрки, – нет, не согласна.

ХАМАТОВА: Я тоже не понимаю, как бы я справилась, если бы всего этого – и больных детей тоже! – не было в моей жизни.

ГОРДЕЕВА: Но не знать или не узнать их было очень просто! Смотри, например, я остаюсь во время учебы во Франции и не еду ни в какую Москву ни к какому Листьеву, становлюсь, допустим, филологом или переводчиком. Ты в двухтысячном году выбираешь Берлин, ведь ты там работала в театре, снималась в кино, планировалась карьера. Всё бы сложилось иначе. Ты думала об этом?

ХАМАТОВА: Нет, Катя, это не так. Моя карьера не могла бы сложиться в Берлине. Я же честно попробовала. Точнее, я честно барахталась между – выучила язык, снялась в нескольких фильмах. Репетировала в театре. Но на самом деле душой и головой я была в Москве. В итоге я больше двух лет провела в таком “шпагате”. Но всё это было не мое, это меня не держало, не удерживало, понимаешь?

Столько всего в тот момент происходило в России, что чистым безумием казалось строить какие-то планы в Берлине. Я была твердо уверена, что в ближайшие десять, двадцать, двадцать пять лет всё самое важное будет происходить только в России, всё самое новое будет с нею связано. Столько предложений было – неожиданных, талантливых, безумных. В театре столько всего нового планировалось, в кино. И складывалось полное ощущение, что жить в России – не в бытовом смысле, а профессионально – будет во сто крат интереснее и круче, чем где бы то ни было на свете. К тому же просто устала мотаться.

ГОРДЕЕВА: А что важное для тебя происходило тогда в России?

ХАМАТОВА: В театре шел мой любимый спектакль “Мамапапасынсобака”.

ГОРДЕЕВА: Ты там клеем “Момент” себе уши приклеивала.

ХАМАТОВА: Это было самое незначительное, что я там делала. Но это важнейший для меня спектакль: играя в нем, я поняла, что и как я могу. Тогда же начиналась “Голая пионерка”, потом “Клеопатра”, в кино – “Дети Арбата” и “Доктор Живаго”. Понимаешь, в тот момент талантливые новые люди появились повсюду: Кирилл Серебренников, Ваня Вырыпаев, Нина Чусова, Костя Богомолов, Римас Туминас – все они ворвались в душную прежнюю жизнь, и появилось ощущение, что в профессии будут только перемены, всё новое, свежее, прекрасное. Это был мощнейший стимул. Очень хотелось идти с ними в ногу, соответствовать, развиваться и нестись на всех парусах вперед. Разве не так у тебя в профессии было?

ГОРДЕЕВА: Нет. У нас в две тысячи четвертом было уже более-менее понятно, что окно, в которое дует свежий ветер, закрылось, осталась форточка. И даже она – ненадолго. Если подходить к вопросу о конце свободы слова формально, то я бы сказала, что им стал Беслан.

ХАМАТОВА: Для меня тоже Беслан – это точка невозврата. Я жила в таком зашоренном мире, словно не замечая ничего, кроме себя, своих детей, близких, профессии. Стыдно сейчас признаваться, но о том, что террористы захватили заложников на “Норд-Осте”, я узнала только к вечеру второго дня. Кто-то сказал. А до этого – нет, не знала.

ГОРДЕЕВА: Не могу поверить.

ХАМАТОВА: Тут важно понимать: это было не равнодушие, не жестокосердие…

ГОРДЕЕВА: …звезд.

ХАМАТОВА: Это вообще не про звезд. Это про мир. В этом мире было только искусство и какое-то лучезарное будущее. Никакого настоящего, никаких страхов, никакой боли. Я уже бывала в больнице, я понимала, что где-то там, за пределами моего мира, есть болезни, боль и несправедливость. Но я еще не стояла с этим лицом к лицу. Это было такое пред-ощущение, пред-чувствие, пред-знание, что мы встретимся. Беслан сильно всё ускорил.

ГОРДЕЕВА: Сам теракт?

ХАМАТОВА: Нет. Точнее, да. Эти три с половиной страшных дня начала сентября две тысячи четвертого я провожу в Казани, дома у родителей, где постоянно работает телевизор, значит всё, что происходит в Беслане, я вижу в прямом эфире. И я не могу даже разговаривать, я немею от ужаса, запрещая себе думать об этом, настолько я не готова, настолько мне страшно. Понимаешь, я даже не могу осмыслить, что на свете может существовать такое огромное человеческое горе, какое вот прямо сейчас произошло, происходит на наших глазах.

ГОРДЕЕВА: Тогда это было общее ощущение для всей страны.

ХАМАТОВА: Катя, как ты ошибаешься! Журналистам порой свойственно так ошибаться: вы думаете, что страна дышит с вами в унисон – вообще в унисон.

ГОРДЕЕВА: Но не могло быть в том сентябре в России человека, который не знал, что произошло в Беслане! А если человек знал, то он знал, чем всё кончилось. И спокойно, едва заметив, принять смерть такого количества детей, людей, так сильно мучившихся, так жестоко убитых, не может ни один живой человек. Журналист он или доярка. Режиссер или артистка.

ХАМАТОВА: А вот послушай. Дня через три после штурма я с детьми возвращаюсь домой, в Москву. И меня зовет на встречу в ресторан режиссер Нина Чусова. Она приглашала меня одну, но я была в театре с друзьями, поэтому и пришла с друзьями. С другом. Мы сели. Вдруг Нина говорит: “Ой, лучше сядь сюда”. Пересадила меня. Я только потом поняла, почему. Тогда – просто пересела. Неожиданно в ресторан влетают люди. Они вроде бы из ФСБ, у них какие-то красные корочки управления какой-то безопасности: шум, гам, паника, ничего не понятно. Но вроде как Нина только что приехала из Вьетнама, и эти люди кричат, что она привезла с собой опасный вирус, и мы все этим вирусом заражены. Они кричат: “Ресторан оцеплен, никто никуда не выходит!” А у меня дома двое детей. И с ними няня, которую я должна отпустить, потому что у нее ночью поезд в Киев. Мне жестко говорят, что выйти нельзя. Тут в ресторан врывается еще одна группа людей: они вооружены и все в черных масках. У нас отнимают мобильные телефоны, разделяют мужчин и женщин. Раздевают. Я пытаюсь подняться, меня грубо толкают на место прикладом автомата. В моем воспаленном сознании немедленно складывается догадка: это теракт. Всё, конец. Я начинаю лихорадочно соображать, что могу сделать: кинуть стулом в окно, выбить его, прыгнуть. И тут начинает кричать и пытаться вырваться какой-то мужчина. Его на моих глаза начинают избивать. Оттаскивают в подсобную комнату, а за ним – я это хорошо запомнила – тянется точно такой же кровавый след, как показывали в телерепортажах из спортивного зала с бесланскими заложниками. Когда его протаскивают мимо моего друга, с которым я сюда пришла и который сидит в “мужской” половине ресторана, тот вдруг кричит: “Чулпан, не бойся, это розыгрыш!” Я ни секунды ему не верю, но хватаюсь за эту спасительную соломинку, начинаю просить, обращаясь, правда, непонятно к кому: “Пожалуйста, умоляю вас, если это розыгрыш, остановитесь!” Внезапно мелькнула на пустом месте возникшая надежда, но тут же схлопнулась: мне никто не ответил. Дальше я уже ничего не соображала. Была истерика, жуткий страх, стыд, ненависть, – я же всё это время на “женской” половине ресторана, в трусах. И люди рядом со мной тоже плачут и трясутся от страха. А потом какое-то затемнение, видимо, беспамятство, и вдруг из подсобки, куда уволокли того мужчину, выносят букет цветов, а в громкоговоритель объявляют: “Поздравляем, вы стали участницей программы «Розыгрыш»”. Я, помню, раздавила в руке стакан и била букетом всех, кто подвернулся под руку. Я так орала, Катя…