Вот что странно: я регулярно обхожу дом, закрываю все окна и двери, но кошки вновь появляются и сворачиваются у моих ног, будто сквозь стены проходят.

Забавно, что кошки, несмотря на свою вездесущность, совсем не досаждают. Это не запаршивевшие, блохастые, заморенные и вороватые создания, которые обычно тут ошиваются; нет, они большие, лоснящиеся, с симпатичными мордами и очаровательными манерами: не крадут из кухни, не роются в саду, не разбрасывают повсюду ошметки мышей. В основном они сидят на задних лапах с таким видом, будто сейчас что-то произойдет, и они готовы терпеливо подождать. Очень ласковые, непременно мурлычут, если почесать им горлышко или за ушком. Ничего не боятся, всем довольны, и теперь по ночам, вместо пиликанья сверчков, уши ласкает мурлыканье – похоже на приглушенный рев, на рокот далекого моря. Гораздо приятнее сверчков, успокаивает, и мне, например, очень нравится. Франсуаза поначалу беспокоилась, как бы не заболеть сенной лихорадкой, у нее ведь аллергия на кошек, но пока, слава богу, все в порядке, она только раз споткнулась о кошку в темноте по пути в ванную. К счастью, обе отделались легким испугом.

Кошки объявились не только в нашем имении, они наводнили всю округу. В радиусе километров двадцати захватили каждый дом, и собаки их так боятся, что и носа не кажут. Мне встречались маленькие черно-белые с восторженными мордочками, рыжие, белые, у которых один глаз голубой, а другой – зеленый, невероятно пушистые дымчато-серые и короткошерстные полосатые, но самые замечательные – большие черные кошки. Одна такая сидит на промокашке и мешает писать. Она очень мне полюбилась.

Должен отметить, происходили еще более странные вещи. Недавно взорвали мост в Чиригуане – впечатляющее зрелище, четыре солдата погибли. Пыль от взрыва донесло аж сюда, и все вокруг побелело. Военные постояли лагерем месяц и ушли, а затем началась – иначе не назовешь – эпидемия смешливости. Уже некоторое время от местных жителей не добиться никакого толку; стоит им на кого-то взглянуть, и они тут же давай реготать. Прачка окатила меня изо рта брагой – правда, неумышленно, потому что как раз пила, когда я пришел поговорить насчет се нелепого хихиканья. Вместо извинений она прямо зарыдала от истерического хохота, и в итоге я сам подцепил заразу и тоже начал смеяться. Франсуаза пришла узнать, что за веселье, и скоро мы втроем визжали от смеха, обливаясь слезами и держась за животы. Остановиться я смог, лишь когда выполз наружу и окунул голову в дождевую бочку. Горло потом ужасно саднило, у Франсуазы тоже, но мы до сих пор, как вспомним, не можем удержаться от смеха.

Ужасная веселость всех парализовала. Вся работа остановилась. Очень боюсь, как бы кто в результате не умер. Но никого, похоже, не удивляют столь невероятные события, как нашествие кошек и эпидемия смешливости; мне рассказали, что еще до моего приезда в разных местах случались эпидемия листопада, эпидемия бессонницы, нашествие невидимых градин, эпидемия амнезии, и несколько лет бушевал ураганный ливень, отчего все проржавело и заплесневело.

Рад сообщить, что за все это время «Народно-освободительные силы» не вспомнили обо мне ни разу, и я собираюсь привезти детей домой. Слышал еще, что муж донны Констанцы Эванс недавно заплатил за нее выкуп в полмиллиона долларов, а она тут же убежала в Коста-Рику. Ужасно заносчивая и упрямая женщина. По-моему, ее мужу повезло, что он от нее избавился, хоть и за такую сумму.

Матушка, не могли бы Вы разузнать, как переправить мне сюда новый двигатель для «лендровера»? Моему уже тридцать лет, и его столько раз ремонтировали, что запасных больших поршней и колец не осталось, а тут их не раздобудешь. Курс обмена валюты сейчас ужасно невыгодный, и, мне кажется, дешевле будет прислать двигатель из Франции, а я расплачусь с Вами тем, что осталось на моем счету в «Лионском кредите».

Надеюсь, это письмо Вас порадовало больше, чем предыдущее. Как все же странно: то ныряешь в глубочайшее отчаяние, то воспаряешь в надежде (бывает, разумеется, и наоборот).

В заключение, матушка, позвольте продемонстрировать, насколько лучше стала наша жизнь: во дворе маленькая желтоглазая черно-белая кошка хочет стать канатоходцем и учится ходить по бельевой веревке; она уже трижды падала, и я слышу, как на кухне Франсуаза и наша кухарка Фаридес покатываются со смеху.

Целую вас много раз.

Ваш любящий сын

Антуан.

После продолжительного, учтивого и нежного ухаживания, в том числе двух лет пылкой помолвки, учитель Луис, уроженец Медельина, убежденный просветитель крестьян, женится на Фаридес, чиригуанской уроженке, служившей кухаркой у французской пары, которую недавно исцелили Педро и Аурелио. Венчание пройдет в глинобитной церквушке в Чиригуане, а совершит его священник-скиталец, с которым учитель Луис частенько обсуждал идеи Камило Торреса и Оскара Ромеро.

Хосе новой встрече со священником обрадовался чрезвычайно: оплатив уже пристойные похороны, Хосе накопил денег на три службы за упокой души и скорейшее прохождение чистилища. Хосе верил, что, благополучно добравшись до царствия небесного, сможет с неистощимым наслаждением бесконечно блудить; это и было тайной причиной его добросовестных и щедрых трат на собственную смерть и последующее воскрешение. Священник не раз говорил ему, что на небесах секса нет, но Хосе отвечал, что это противоречит идее рая, а, стало быть, «сам Господь Бог в такое не поверит». Священник вздыхал и оставлял попытки сломить простую крестьянскую логику.

Священнику дону Рамону было сорок пять лет. Он начал служить в этом обширном приходе в двадцать три, сразу после выхода из семинарии, и с тех пор так и ездил по окрестностям верхом на неторопливом муле. Порой он не находил пристанища, ибо в саванне поселений не строили, как в горах, и часто, голодный и немытый, отходил ко сну под открытым небом, завернувшись в «гару» – кожаную попону мула. Являясь в поселок в черных одеждах, припорошенных белой пылью, он венчал, крестил, хоронил и отпевал тех, кто с его последнего приезда успел умереть. Гостеприимством прихожан он пользовался с благодарностью, но не считал ниже своего достоинства переночевать в хлеву, чтобы не беспокоить хозяев. Невысокий, седеющий, полноватый, он производил впечатление человека, задавленного жизнью, бесконечно усталого и покорного; когда священник осенял себя крестным знамением, чувствовалось, что он понимает истинное значение жеста, ибо его собственная жизнь есть страдание и жертва. Глаза его уже начинали подводить, и в службах он больше полагался на свою память, а в странствиях – на память мула, заучившего привычные маршруты.

Дон Рамон был совестливым священником, тогда как многие его коллеги ничтоже сумняшеся забирали и присваивали подношения, оставленные в церкви прихожанами для Непорочной Девы и душ покойных. Нередко священники в обмен на отпущение грехов пользовались смазливой бабешкой и плодили бесчисленных ублюдков, которых в народе, как ни странно, звали «антихристами», а то сулили умирающему прямую дорогу в рай, в обмен требуя записать на них наследство. Многие стали весьма зажиточными землевладельцами. В больших городах две трети церковных шишек принадлежали к олигархии, мечтали о военном правительстве, истреблении радикалов, роскошных облачениях и, бесконечно презирая, не доверяли священникам вроде дона Рамона, полагавшим, что любовь к ближнему включает в себя заботу о его интересах. Дону Рамону уже пригрозили однажды лишением сана за «политизированность», и с тех пор его поприще стало источником скорби.