– Мудак ты, лейтенант, – говорит он мне, – я думал, что ты мужик, а ты – х… е!..

На вокзале толчея, и я прилагаю все усилия, чтобы оторваться от него, нахожу скоростной состав, не то «Торнадо», не то «Рапида».

Все стекла выбиты. Забираюсь на крышу вагона, тяжелые мои чемоданы помогает поднять на крышу незнакомый капитан. У него тоже много вещей, и до самых Ясс мы помогаем друг другу.

Еду на крыше. «Рапида» еле ползет. Часа через полтора останавливается. На крышах вагонов волнуются несколько сот солдат и офицеров, возвращающихся на Родину. В чем дело? Оказывается, машинист пошел к сестре пообедать. Километров через пятьдесят машинист останавливает состав снова, на этот раз – друг, давно не виделись. Стоим часа два. Крыша вагона раскалена, жарко, я засыпаю.

– Лейтенант, просыпайся! В Бухарест приехали.

Опять идет драка за места на крышах вагонов. Это не среди русских, не среди солдат и офицеров, это румынские крестьяне в белых штанах и белых рубахах. Мне кажется, что все они в нижнем белье, в кальсонах. Все это не смешно, а страшно. Голод гонит куда-то тысячи людей. Мы же твердо занимаем свои позиции. На ходу не жарко, а пока вагоны стоят, обливаемся потом, но все это чепуха, едем домой!

На платформе сотни людей меняют деньги на деньги, продают бутылки румынских вин. В Бухаресте в ходу обесцененные леи. Продавцы ими не интересуются, а интересуются новыми польскими злотыми и старыми немецкими марками, то есть марками Третьего рейха.

Жалею, что давно выбросил их.

Половину своего оклада я по аттестату с 1942 года переводил родителям, другую половину – автоматически на сберкнижку. Но, когда мы три месяца стояли в обороне в Сувалках, только что отпечатанные злотые нам выдавали на руки, и они у меня сохранились. Я вез их в Россию как сувениры, а тут вдруг вино, а ведь я все свои бутылки использовал в Вене на предотвращение преступления.

Я покупаю пять очень красивых бутылок.

Это ром, ликеры.

Таких в Москве не видели. Будем пить за окончание войны, за погибшего под Сталинградом брата. Поезд трогается, еще несколько часов – и мы на русско-румынской границе в Яссах. Помогая друг другу, покидаем крыши вагонов.

В Яссах формируются отдельно солдатские, отдельно офицерские составы для возвращающихся на Родину воинов-победителей. Узнаю, что наш поезд проедет через Киев, а в Киеве у меня родная тетя Вера с мужем, двоюродным братом Мишей и двоюродной сестрой Раей.

Старший их брат, Юра, которого я любил, которого до войны водил по всем московским музеям и посвящал во все секреты моей жизни, трагически погиб в конце войны. Будучи в разведке, попал он в руки карательного отряда СС, его фашисты мучили, вырезали на лбу пятиконечную звезду и убили, а наши отбили, но опоздали на полчаса.

По дороге в Москву я решил на несколько дней остановиться в Киеве.

Пока, уже на территории СССР, формировался наш новый железнодорожный состав, я сбегал на почту и дал тете Вере телеграмму. Приехали мы в Киев утром, но только к вечеру добрался я до ее квартиры на Крещатике.

Дело в том, что в Яссах, спрыгивая с крыши вагона, помогая соседям спускать вещи и принимая свои чемоданы, я, не знаю каким образом, потерял одну звездочку с правого моего лейтенантского погона, а на звездочки в армии тогда был жуткий дефицит.

У многих офицеров уже давно не было заводских штампованных звездочек, вырезали из использованных консервных банок и пришивали нитками.

Утром я уже почти добрался до дома, уже шел по Крещатику, но был июль, жара, а у меня два чемодана и вещмешок.

Я вспотел, расстегнул воротник гимнастерки, а прежде бывший белоснежным подворотничок за десять дней жары, пыли и пота превратился в черный почти.

И вот издержки войны.

Навстречу мне шел, возглавляемый майором, патруль городской комендатуры, целью которого было вылавливать возвращающихся из оккупированных Германии, Австрии, Венгрии, Румынии, не по уставу застегнутых или не отдающих друг другу чести офицеров и солдат.

В руках у меня были чемоданы, и я не отдал чести, воротник был расстегнут, фуражка сдвинута на затылок. И хотя все документы у меня были в полном порядке, а на груди было два боевых ордена, меня, как и несколько сотен моих попутчиков, арестовали, заставили снять ремень и портупею, протопать с чемоданами в комендатуру и восемь часов подметать улицы Киева.

Таким образом, героизм и патриотизм превосходно сочетался с ханжеством и демагогией.

Но все это отступило назад, когда я переступил порог квартиры дорогих мне людей, которых я не видел четыре с половиной года.

Мы сидим за праздничным столом с невероятным количеством вкусной еды, пьем вино, я рассказываю.

Справа от меня сидит пожилой незнакомый мне человек, друг моей тети.

Неожиданно он задает мне вопрос:

– Куда вы собираетесь поступить учиться?

Я, не раздумывая ни секунды, отвечаю:

– В Литературный институт. Два года назад в журнале «Смена» № 4 за 1944 год напечатано у меня было три стихотворения, какие-то начатые, но не законченные стихи у меня в чемодане.

А он говорит:

– А не хотите ли вы перевести на русский язык два или три моих стихотворения?

Я изумлен и польщен. Совершенно не понимаю, кто передо мной, отвечаю, что никогда не пробовал и ни одного языка, кроме русского, не знаю.

А он говорит, что сейчас напишет и стихи, и русский подстрочник к ним, и не хочу ли я попробовать перевести?

– Хочу, очень хочу, – говорю я, – а сам спрашиваю шепотом у тети Веры: – Кто это?

– Леня, – говорит она, – это очень известный еврейский поэт, член антифашистского комитета, стихи которого переведены чуть ли не на двадцать языков, – Давид Гофштейн.

Он вынимает блокнот.

Два стихотворения на еврейском языке.

Ни одного слова еврейского я не знаю, но в руках подстрочники плюс состояние счастья, выполненного долга и еще это советское: «Кто хочет, тот добьется!» Так просто открывающийся путь в литературу.

Я сажусь за письменный стол и до утра подстрочники эти превращаю в стихи, днем работаю над вариантами. Вечером приходит Давид Гофштейн, читает и – неожиданный восторг. Говорит, что никто еще так глубоко, так адекватно не переводил его, что сбывается его мечта.

Я обалдеваю от счастья, а он пишет два письма: одно – в издательство «Советский писатель», а другое – главному редактору отдела дружбы народов издательства «Художественная литература» с просьбой передать рукописи двух его книг, включенных в план и находящихся в соответствующих редакциях для перевода мне. Мне одному.

Через месяц я в Москве, поступаю на художественное отделение Полиграфического института, отношу в издательства письма Давида Гофштейна, получаю его рукописи и подстрочники и начинаю переводить.