Истинный смысл звонка начальника Следственного управления Кряжин понял лишь в девять часов утра, когда ему поступило сообщение из окружной больницы, куда из «Красной Пресни» был доставлен Разбоев.

В начале пятого утра медицинская сестра, не отходившая по настоянию врачей и распоряжению Кряжина от больного, заметила резкое падение артериального давления у своего питомца. Аппарат, установленный рядом с кроватью, на которую был уложен Разбоев сразу после восьмичасовой операции, беспристрастно демонстрировал цифры: «48» и «60». Первая обозначала количество ударов сердца в одну минуту, вторая – систолическое давление. Еще минуту назад, до того момента, когда сиделка задремала, эти цифры были несколько выше...

Сейчас же, когда сиделку встряхнул ото сна зуммер машины, прямо указывающий на то, что необходимо немедленное медицинское вмешательство, становилось ясно, что слова профессора после его работы: «Поживем – увидим», были не так оптимистичны, как казалось вначале.

Вскочив и опрокинув стул, сестра выбежала в коридор.

– Арнольд Яковлевич! Разбоев!..

Дверь в докторскую распахнулась, и на пороге показался старый знакомый Кряжина – сухощавый старичок, угощавший его спиртом.

– Давление падает!..

– Бригаду в операционную, – приказал док. – Немедленно, Шурочка.

Скрылся за дверью и через мгновение, словно при комбинированной съемке, появился в розовом халате и круглом, обтягивающем лысоватую голову колпаке.

Спустя час, когда халат его был снова не розоват, а красен и сестра рядом уже около двадцати раз промокнула его влажный лоб салфеткой, стало ясно, что жизнь Разбоева отныне делится на два периода – до падения давления и после. Еще вечером профессор мог говорить о том, что жизни Разбоева (не о здоровье речь) опасность не угрожает. Теперь формулировка должна была быть изменена. Состояние больного, доставленного из пересыльной тюрьмы, критическое.

И профессор, вернувшись в кабинет в полном изнеможении, снял с телефона трубку и позвонил в прокуратуру. Дежурный связался со Смагиным, и государственный советник, уже озадаченный разговором с Генеральным, немедленно вышел на Кряжина.

Но об этом сам следователь узнает лишь в девять часов утра, когда ему после долгого молчания позвонит сам профессор.

– Почему не сообщили сразу? – огорчился Кряжин.

– После вашего ухода, Иван Дмитриевич, мне поступило четкое указание, что обо всех непредвиденных ситуациях мне в первую очередь нужно докладывать в дежурную часть вашего учреждения.

– От кого поступило такое указание?

– Кажется, его фамилия... Знаете, рыбья такая... Елец! Точно – Елец.

Тогда понятно. Неисполнение распряжения первого заместителя Генерального прокурора чревато неприятностями даже для этого старичка. Давать интервью и распоряжения ведущим хирургам окружных больниц – это дело Ельца. Лазить по смрадным подвалам – Кряжина.

Советник вновь почувствовал приближение приступа, но, как это всегда бывало, подавил эту вспышку необузданной ярости. Стоит вынуть сигарету и долго ее прикуривать от язычка пламени, ярость уходит. Точнее сказать – возвращается обратно мудрость и вытесняет глупость. Так случилось и на этот раз.

И, словно в продолжение темы, дабы у Кряжина не возникало более иллюзий относительно того, кто в «доме» первый хозяин после Генерального, в его кабинет зашел Мащенко – прокурор по надзору за расследованием преступлений – и сказал:

– Иван Дмитриевич, тебя Владимир Олегович вызывает.

Кряжин поднял хмурый взгляд и вынул из зубов сигарету.

– С каких это пор ты у первого заместителя в ординарцах? – недружелюбно бросил он. – С тех пор, когда он стал государственным советником?

Такой поворот Мащенко не понравился. Месяц назад, когда Ельцу вручали погоны государственного советника юстиции и когда по этому случаю Владимиром Олеговичем был устроен фуршет в «Минске», явиться на который Кряжин не счел нужным, Мащенко, залив за галстук лишку, не отходил от Ельца ни на шаг. Любезничал, улыбался, старался во всем походить на «своего парня» и даже однажды выбрался на сцену, чтобы поздравить первого зама со столь важным событием в его жизни. То, что происходило в «Минске», Кряжину было известно хорошо, потому как для полной информированности вовсе не обязательно быть в центре событий. Поведение Мащенко тогда не понравилось многим, и особенно неприятным для прокурора по надзору явилось то, что уже через две недели после фуршета он получил выговор за тот самый надзор, который показался новоиспеченному государственному советнику слабоватым. Выражаясь иными словами – цель, которую Мащенко ставил в «Минске», достигнута не была. И это случилось вовсе не по причине халатности Мащенко или принципиальности Ельца. Все, чего добился Мащенко за время своей службы, связано именно с такими праздниками, где он всегда подхалимствовал перед юбилярами. Особой прокурорской статью он не отличался, но не это дало основание втюхать ему «строгача». За принципиальность Елец выдавал свою линию поведения – «гнуть» всех под себя, независимо от того, нужно это делать или нет. Ни для кого не секрет, что он дожидался ухода Генерального, потому что не видел вокруг никого, кто смог бы его заменить лучше, чем он, Елец. Возможно, этот момент подходил. Пенсия у Генерального назревала, как ячмень, да и ситуация в стране была такая, что многие и до почетной отставки не доживают. А посему самое время проявлять силу воли и умение махать шашкой. В Кремле такие кавалеристы нравятся, благо, и повод есть – уже очевидно, что Генеральная прокуратура не успевает за всеми криминальными событиями, которые происходят все чаще, и являются обществу они во все более жутком виде.

Кряжина Елец ломал дважды. Когда не получилось, ушел в глухую оборону и стал дожидаться своего часа. Особой опасности для Ельца советник не представлял, потому как цели их разнились и пути их достижения тоже, однако трудно сохранять свой авторитет в мирке, где каждый уже в девять вечера знает о том, что и с кем происходило вчера в девять вечера.

И вот сейчас Елец вызывает Кряжина, и при этом он это делает не по телефону, что выглядело бы более резонно, а через Мащенко. Кажется, следует признать, что прокурор по надзору чего-то все-таки добился.

Окинув взглядом молчаливо уткнувшихся в экран телевизора Сидельникова и Шустина, Мащенко чуть порозовел лицом и взялся за ручку двери – как бы закрыть.

– Плохой денек, Иван Дмитриевич? Что-то не клеится?

Не получилось.

– За ординарца, говорю, что ли?

– Он встретил меня в коридоре, когда я шел от Смагина, – с лица прокурора сползла усмешка. – И попросил зайти. Почему бы по пути этого не сделать. И не нужно этого сарказма, Иван Дмитриевич. Вам это не идет.

– Я лучше знаю, что мне идет, а что нет, – пожевав губами, буркнул советник. – Смагин сидит на четвертом этаже, твой кабинет на пятом, а ты идешь «по пути» на третий. Ладно, телеграмма принята. Скажи, что передал.