Авдотья Троеполова, увидев перед собой Тиллима, засыпала его вопросами:

— Откуда ты такой? Что случилось? Ты же насквозь промок! Ты что, в луже искупался?

— У меня сегодня скверный день — все наперекосяк. К тому же я упал… И вот результат, — виновато бормотал Тиллим, протягивая ей конфеты. — Извини, я всего лишь на минуту, хотел подарить тебе сластей…

— А давай-ка мы с этими сластями чайку попьем! — улыбнувшись детской улыбкой, предложила Авдотья. — Я тебя так не отпущу — и не вздумай возражать! Ведь ты же простудишься…

Перед обаянием, светившимся в обезоруживающе чистом взоре Авдотьи, Тиллим устоять не мог и согласился на чаепитие. В глубине души он ведь был неисправимый лирик, восприимчивый к ласке и доброму обхождению. Заботливая хозяйка подвела гостя к роялю и предложила помузицировать, пока она будет готовиться к чайной церемонии. Гость поспешил отказаться:

— Да нет, я, к сожалению, не в форме. Ночь не спал. И пальцы у меня не разработаны — не играл давно.

Авдотья, пожав плечами, ушла на кухню, а Папалексиев погрузился в изучение достопримечательных деталей интерьера.

Утром Тиллим проснулся от собственного крика, разносившегося под лепными сводами просторной залы, где он лежал в грязной, измятой одежде на кожаном диване.

— Беда-а-а-а! Беда-а-а-а! Авдотья, не надо! — надрывая горло, орал он.

Авдотья сидела подле изголовья дивана, вытирая прохладным полотенцем пот, катившийся со лба Тиллима.

— Где я? Что со мной? — спросил он, резко приподнявшись и опираясь на резную спинку.

— Ты у меня дома, — спокойно отвечала Авдотья. — Ты, наверно, простудился. Вчера пришел усталый и промокший до нитки — тебя даже знобило, а потом уснул прямо на этом диване, пока я чай готовила… Ты всю ночь бредил.

Тут Тиллим заметил синеву у нее под глазами и понял, что ночью она не спала.

— Ты метался здесь на диване, что-то бормотал. То стихи читал, то в атаку шел — мне, по крайней мере, так показалось, — звал какого-то Захара, кричал ему: «Я тебя прикрою!» Потом в карты играл, долго… Ты даже по арабски что-то говорил, честно-честно!..

— Серьезно, что ли? Ты не шутишь? — поразился Папалексиев.

— Я тебе еще не все пересказала, — смеясь, продолжала Авдотья. — Не дождавшись чаепития, ты умудрился попасть на пельмени к какой-то Марье… Она что, твоя знакомая? Как я?

Папалексиев ничего не мог вспомнить ни про Марью, ни про пельмени.

— Потом ты жаловался на мальчика-попрошайку и доказывал невесть кому, что современные методы воспитания детей лишь калечат их юные души.

— Надо же… А мне снилось совсем другое… — растерянно произнес Тиллим и вдруг захохотал: — Ха-ха-ха! Значит, это всего лишь сон! Ну и сумасшедшая же все-таки у меня фантазия, хе-хе-хе! Того и гляди, крыша поедет… Так вот уснешь, а проснешься в Скворечнике… Ха-ха-ха! Не могу, ну и дела-а-а! Мне ведь такая белиберда приснилась…

— Тем более расскажи. Мне интересно. Вместе посмеемся! — запросила Авдотья.

— Да послушай, это такая ерунда! Даже как-то неловко рассказывать… Ну что? Снится мне, будто я иду по какой-то пустыне. Черная пустыня-то, земля выжженная. Солнце палит — жуть! Хуже, чем в Сахаре. В общем, жарюсь, как на сковородке, даже пятки обжигаю, и жажда — ну не передать какая.

— Это у тебя жар был. Ничего удивительного, — пояснила Авдотья.

— Может быть, а я и не подумал! — согласился Папалексиев. — Ну вот, значит, иду я по этой сковородке… тьфу ты! — по пустыне и вижу: вдали чернеется что-то, а горизонт такой четкий и над ним красное небо. Думаю: «Куда все подевались?» А в голове мысль идиотская, что вся эта муть из-за меня, ну то, что людей нет и все такое… Представляешь, бред какой?

— Представляю. Я же видела, как ты метался, — невозмутимо подтвердила Авдотья.

— Шел я так. Долго шел. Наконец смотрю, сидит передо мной — кто бы ты думала?

— Не знаю я, Тиллим, — растерялась Авдотья, настроенная слушать и никак не ожидавшая вопроса. — Ты спрашиваешь так, будто у нас с тобой множество общих знакомых.

— Ну, в общем, сидит передо мной монгол…

— А почему именно монгол, с чего ты взял, что это был монгол? — полюбопытствовала Авдотья.

— Да откуда я знаю? Это же сон такой прибабахнутый! Ну сидит по-турецки низкорослый мужик, смуглый, скуластый. Он еще узкоглазый был, и бельмо на одном глазу… Я решил, что монгол. Смотрю, у него чаша в руке, а в ней плещется чего-то. Ну я ему вежливо так говорю: «Дайте, дескать, попить, уважаемый!» Он — ноль внимания, будто я — пустое место. «Немой, что ли? — думаю. — Если так, то радости в этом мало». Я опять: «Попить, — говорю, — дай!» И тут его как понесло: видно, давно ни с кем не говорил, ну и стал мне про жизнь рассказывать, про дедов-прадедов…

— Про каких еще прадедов? — продолжала подтрунивать Авдотья.

— Про каких… Про своих, конечно, про монгольских. Мои-то ему на кой сдались? А эти, предки, у него точно все были с приветом! Наедались до отвала — это он мне рассказывает, — ямки в степи вырывали и клали туда свои животики, а потом часами лежали и балдели! Ей-богу, он мне сам сказал! Дед, говорит, сто лет прожил, воевал, имел двадцать жен, от каждой по десять детей, и в лунке пятнадцати лет пролежал, отец семьдесят лет прожил, имел двенадцать жен, каждая родила ему семь сыновей, и тоже в лунке лежал, целых двадцать лет. Теперь он, дескать, думает, продолжать семейные традиции или нет, класть живот в ямку или не класть. А пузо-то у него толстое, лоснится, и пупок как пуговка… Тоже, выходит, философия жизни!

— Тиллим, а как же ты его понимал? — спросила Авдотья с таким видом, будто хотела уличить гостя во лжи.

— Я опять тебе говорю: это сон. Мало ли что во сне бывает? Ну вот, надоело мне этого философа слушать, жажда меня совсем замучила — мочи нет терпеть, вижу, отвлечь меня хочет своими байками, ну я его хорошенько отделал и пиалу отобрал!

— И ты избил человека из-за того, что хотел пить? — возмутилась добродушная работница загса.

— Нет, из-за того, что он мне не давал пить, а еще за отношение к жизни — так жить нельзя, в лунке. Вот. Ну напился я, и вдруг захотелось мне яму рыть. Чувствуешь? У самого уже крыша поехала! Рыл, рыл, и так меня разобрало, что в землю по горло закопался…

— А что, монгол тоже копал?

— Шут его знает… Нет, вроде не копал.

— Куда же он делся? — не отставала Авдотья.

— Да какая разница? Не знаю я! Сон это, сон, пойми! И вообще, ты окончательно сбила меня с мысли, — грустно произнес Папалексиев.

Внучка таинственной актрисы лукаво улыбнулась:

— А может, ты думал о чем-то таком… мистическом?

— Вовсе я ни о чем таком не думал. Накануне у меня были абсолютно житейские планы… Не знаю. Странный сон — я же тебя предупреждал, что белиберда! Да еще повторился несколько раз, оттого, наверное, и запомнился в деталях… Забыть бы скорей эту чепуху.