У меня в кармане самодельные бусы — из дынных и яблочных косточек, я подарю ему эти бусы на память или лучше попрошу бросить в Гудзон, передать такой привет Нью-Йорку, в этом городе родился мой папа…

«Ксантиппа пришла поздно, с какого-то собрания, совершенно измочаленная, но взвинченная, присела сбоку к столу.

«Кипит! Бурлит! Свобода! Студенческая революция!»

Ага…

В середине девяностых в руки ко мне случайно попал русский театральный журнал, там была рецензия на какой-то Ксантиппин спектакль, рецензент писал про «платоновскую затерянность героев пьесы в закоулках московской коммуналки».

Почему-то в конце восьмидесятых много тусовались в полупустых коммуналках — на Арбате, Остоженке, Покровке, Солянке, в Лефортово.

И меня тоже провожали в коммуналке, бродили из комнаты в комнату…

Это были одновременно как бы и свадьба наша с Зиной, и проводы. Зина прицепила в волосы какой-то белый цветочек…

Я видел, что Ксантиппа даже не то что осуждает, а как-то грустит обо мне, что вот, я до того ненавижу родину, что женюсь на этой страхолюдине с огурцевидной головой. На хорошенькой девочке Анечке я не женился, потому что она как раз очень нравилась моей маме, не женился, чтобы насолить маме, а на Зине, наоборот, женюсь, опять же — чтобы маме насолить.

Вот такое я убожество…

Да ладно, фигня, все сматываются, и я сматываюсь, ты бы видела, на какой мымре Никита женился, норвежская толстуха в грязном свитере, такую в руки взять страшно, и Полина, красотка, закачаешься, вышла за старичка-итальянца, не поморщилась, а Зинчик очень даже ничего, в рот смотрит, изучает особенности русской артикуляции, все валят, и я валю, а ты, Ксантиппа, оставайся, студенческие революции, во-во, самое интересное смотри не прозевай…

Была еще соседка Катя, старорежимная старушка, она подарила Зине какую-то фарфоровую статуэтку, и Зина чуть не расплакалась от счастья, и статуэтка эта долго была у нас, переезжала с нами с квартиры на квартиру в Нью-Йорке…

У этой старушки Кати был пунктик — ей все казалось, что кто-то по ночам ворует деревья из нашего переулка, а их просто пилили, чтобы подготовить стройплощадку под рытье метро.

— Костик, у нас украли все деревья…

— Не украли, а спилили, чтобы метро строить. Дело государственное, небось не в Америке живем, — отвечал я, и Зина улыбалась.

— В Америке не в Америке, а среди жуликов живем, — резонно замечала Катя, а на следующий день ей казалось, что городские власти собираются заасфальтировать небо…

Теперь Катя выпила, закусила и клевала носом — задремала от сытости, у нее пенсия двадцать три рубля, мы с Зиной подкармливаем, теперь вот уедем… На какой-то крошечный миг, мижочек, стало жалко и Катю, и мать, Аню с Федькой и мальчиком, и Ксантиппу. Кто тут будет ее дразнить, кому она пожалуется, что велик сперли?..

Так, про это сейчас не надо, лучше выпить.

— Давай, друг детства…

Мы выпили, и я вспомнил, что надо рассказать ей про дедушку. Потому что надо, чтобы это кто-то знал.

Я взял бутылку, и мы пошли в пустую холодную комнату, там всегда приоткрыто окно — не закрывается до конца, и другие соседи держат здесь хлам и квашеную капусту в ведрах.

Понимаешь, Ксантиппа. Я приехал на дачу купать дедушку. Он очень не любил купаться. А тут вдруг мне довольно легко удалось загнать его в ванную и хорошенько вымыть.

Я переодел его во все чистое, уложил и хотел покормить ужином — картошкой с соленым огурцом. Когда с подносом я вошел к нему в комнату, он сидел в кровати и смотрел на меня совершенно нормально.

— Сядь-ка, Костик, — внятно сказал он.

Я сел на кровать, и он четко, ясно рассказал мне, чей череп хранится у нас на буфете. И еще много всякого. А мне хотелось спросить про своего отца, куда он девался, пьющий художник-шестидесятник, выгнанный дедушкой из маминой, из моей жизни за бороду и брюки неподходящего фасона. Но дедушка так увлекся рассказами про боевую молодость, что его трудно было остановить. В паузу я сказал:

— Дедушка…

Когда дедушка был помоложе, они с мамой все пытались выяснить, почему я такой, не хочу учиться, идиотничаю, проявляю дурные наклонности и вообще не знаю, куда себя деть, я словно сам себе не нужен.

Я решил объяснить:

— Дедушка, я не знаю, почему, но мне неинтересно, не хочется жить. И никогда не хотелось.

И он кивнул, даже не кивнул, а только прикрыл глаза, мол, да, понимаю, у тебя так и должно быть, и никак иначе.

— Прости, — сказал дедушка и уснул.

И все.

Я думал, что Ксантиппу заинтересует мой рассказ, но она рассеянно кивнула и вдруг спросила:

— А вдруг Америки на самом деле нет?

Мне это очень не понравилось, потому что я и сам часто об этом думал, что вот мы с Зиной будем куда-то лететь, лететь, лететь… И никуда не прилетим, так, «комнатка с пауками» или что-то пустое, бесформенное, серенькое.

Когда я сообщил матери, что зарегистрировался с Зиной и прошу ее подписать необходимые для моего отъезда бумаги, она сделала все молча, поджав губы, а потом, когда я забирал с дачи вещи, пихал барахло в брезентовый мешок и уже уходил, она догнала меня на дороге и прокричала шепотом мне в лицо:

— Дурак ты, никакой Америки нет! Ее нет, нет, нет!..

На усыпанной листьями грунтовой дороге, знакомой до каждого камушка…

— Ну, в крайнем случае, нет! — я разозлился на Ксантиппу. — Зато есть матушка Россия, совок этот твой, Земля Октября, где всегда будут голодать пенсионеры, гибнуть в мирное время солдаты, а прогрессивная интеллигенция будет вечно ссать, выслуживаться перед властью и стучать друг на друга. И ничего никогда не изменится. Думаешь, ты страну любишь? Ты свою дачу любишь. Елку с березкой и сыроежки под яблонями.

Тут кто-то вошел и сказал, что кто-то пришел, и я вышел и как-то забыл Ксантиппу в холодной комнате, а когда вернулся, ее уже не было, я заглядывал в комнаты, в огромную ванную-сортир с толчком на возвышении, выходил на лестницу…

Набрал ей домой. Ее не было.

Мама Ксантиппы красивым голосом учительницы английского из бывших артисток выразила восхищение моим отъездом и посетовала, что Ксения ничего не понимает и не хочет никуда уезжать. Чего ждет, на что надеется Ксения? Непонятно…

— Ну что же, Костя, я искренне желаю вам счастья и удачи во всем. Уж там-то вы сумеете простроить себе достойную жизнь. Я целиком и полностью на вашей стороне, Костя. Всего вам самого доброго. Счастливого пути.

Захотелось никуда не ехать…»

А я вышла из коммуналки и решила пройтись, ходила по городу и все никак не могла представить себе, что Число больше никогда в жизни не увидит вот этого поворота Яузы и белой стены монастыря на откосе.