— Это уловка, Преосвященнейший Владыко, — ответил ему Несторий. — Он начинает, обращаясь ко мне, с утрированной похвалы, что призвано вызвать у людей гнев, а затем провоцирует в них пренебрежительное отношение ко мне. Меня начинают обвинять в ереси, а он при этом в глазах других остается учтивым.

Епископ Раббула дал мне знак, что пора продолжить чтение. При всей своей незначительности подобный жест выглядел несколько невежливо, и причину этого я не вполне понимал. Я выразительно посмотрел на него, давая понять, что его жестикуляция не очень прилична, но он, насупившись, молча отвернулся. Я продолжил читать послание, слова которого очень скоро превратились в языки пламени и пылающими обличающими абзацами жгли епископа Нестория. Послание Кирилла начиналось так: «…книги твоих толкований разнесены… повсюду, то какая еще причина достаточна будет к нашему молчанию? Или как невольно не вспомнишь Христовых слов: «Не мните, яко приидох воврещи мир на землю, но меч Приидох бо разлучити человека на отца своего, и дщерь на матерь свою»»{98}.

Далее следовали пассажи еще более уничижительные. Вот что писал епископ Александрийский Несторию: «…достаточно будет того, чтобы твое благоговеинство только исповедало с нами Символ веры, изложенный некогда во Святом Духе святым и великим Собором, который был собран по обстоятельствам в Никее, ибо ты понял и объяснил его неправильно и даже превратно… следует, чтобы ты письменно и с клятвою исповедал, что ты проклинаешь злочестивое и гнусное свое учение…»

В этом месте послания мой голос сорвался и стал глуше. Буквы запрыгали в глазах, я начал запинаться и в конце концов замолчал. Присутствующие не проронили ни слова. Несторий знаком велел мне продолжать, и я прочел новый яростный отрывок: «…Исповедуя, что Слово соединилось с плотью ипостасно, мы поклоняемся единому Сыну и Господу Иисусу Христу, и в этом случае мы не разлагаем по частям и не разлучаем человека и Бога… един Христос и Сын и Господь… есть Бог всего и владычествует над всем, а сам для Себя Он ни раб, ни Владыка…»

Слова послания и их наполненность изнуряли меня, я напрягал всю свою волю, чтобы не упустить различия между греческим первоисточником и его коптским переводом, и так устал, что собрался было просить у присутствующих разрешения немного передохнуть или даже совершенно избавить меня от этой гнетущей обязанности. Но папирусный свиток уже заканчивался. Оставалось зачитать только перечень двенадцати анафем, первая из которых гласила: «Кто не исповедует Эммануила истинным Богом и посему Святую Деву Богородицею, так как Она по плоти родила Слово, сущее от Бога, ставшее плотью, да будет анафема». В этом месте епископ Антиохийский Иоанн спросил, что в коптском переводе понимается под греческим термином «анафема», означавшим «проклятие». Я разъяснил, что по-коптски это означает «отлучение» и что между этими двумя терминами нет существенной разницы: «проклятие» и «отлучение» на обоих языках означают то, что изливается на головы еретиков, безбожников и отступников.

Затем я продолжил перечислять проклятия епископа Кирилла, изложенные настолько емко и предельно сурово, что не оставляли места ни сомнениям, ни надеждам на возможное смягчение участи Нестория. Все обвинительные пункты заканчивались категоричным заключением: всем не согласным с установленными православными догматами — «анафема, анафема, анафема…» Так двенадцать пунктов послания Кирилла вылились в проклятия, которые исторгла из себя Александрийская церковь; в проклятия, ставшие искрой, из которой возгорелось пламя, в конце концов охватившее весь мир.

* * *

Когда я закончил читать, в зале воцарилось тягостное молчание. Я вдруг почувствовал, что мне стало так тяжело дышать, словно на грудь лег камень. Епископы и священник Анастасий тоже были охвачены тяжелой думой. Несторий непроизвольно поводил плечами, его нижняя губа нервно подрагивала. Он был явно потрясен словами Кирилла, хотя, очевидно, ему доводилось слышать их уже не в первый раз… Затянувшееся молчание нарушил епископ Раббула.

— Не думаешь ли ты, — сказал он, обращаясь к Несторию, — что Кирилл на самом деле написал императору по этому поводу?

— Да, благословенный Раббула. Вначале он написал Пульхерии{99}, сестре великого императора, и императрице Евдокии{100}, зная об их влиянии. А затем отправил пространное послание, подписанное десятками священников и епископов, самому императору. Люди из дворца известили меня об этом. Но император еще не ответил и, я думаю, не ответит.

Епископ Раббула притих, погрузившись в раздумье, он выглядел крайне встревоженным. Но тут неожиданно выступил священник Анастасий. Срывавшиеся с его губ слова походили на языки пламени пылающего костра:

— Давайте немедленно выступим на врага, давайте заявим в лицо всем еретикам, утверждающим, будто Дева — это Матерь Бога (Теотокос), что Дева — всего лишь женщина, всего-навсего одна из женщин, а Бог не может быть порожден женщиной!

Голос распалившегося иерея Анастасия так дрожал от негодования и гнева, что, казалось, кадык вот-вот выскочит из пересохшей гортани, а вздувшиеся на шее жилы лопнут от ярости. Не знаю, как долго бы он кричал и сотрясался в гневе, но раздался стук в дверь, и Анастасий тут же умолк. В залу вошел молодой дьякон, принесший нам кубки с горячим напитком. Теперь уж я и не вспомню, что мы тогда пили. Дьякон что-то прошептал на ухо епископу Антиохийскому Иоанну, после чего, не задерживаясь, вышел. Мы продолжали хранить молчание, вновь нарушенное епископом Раббулой, который, прокашлявшись, произнес:

— Не думаешь ли ты, Несторий, что стоит договориться с александрийцами миром?

— Ни в коем случае, Раббула, я никогда не пойду на мировую в этом деле. Кирилл одержим нездоровой идеей о том, что он единственный защитник веры на этой земле, — вольно ему! Он должен перестать так думать!

Епископ Иоанн попытался успокоить Нестория и заговорил с ним в дружески-почтительном тоне.

— Благословенный брат Несториус, — обратился он к нему на греческий манер, — не гневайся, иначе дьявол проскользнет в твои мысли и затуманит твой чистый разум…

Но Несторий никак не хотел смирять свой гнев:

— Как не гневаться, когда речь идет о нашей религии, благородный отец! Дьявол проникает в самое сердце нашей веры и в ее душу…

Никогда прежде не доводилось мне видеть епископа Нестория таким возбужденным. Я чувствовал себя крайне неловко, будучи свидетелем обсуждения епископами столь щекотливого дела, и мечтал лишь о том, чтобы мне было позволено избавить их от моего присутствия… Однако Несторий прервал мои колебания, спросив, что я думаю о прочитанном.