на меня нашел какой-то морок, и я сказала то, что даже сама не поняла, как сказала.

– Если хочешь, приходи ко мне в гости, я ребенка уложу, ужин приготовлю, а ты приходи попозже. Ведь сейчас моя очередь угощать тебя ужином, а то всю дорогу ты только и делаешь, что готовишь и готовишь для меня.

Когда эти слова выходили у меня изо рта, я сама понимала, что несу ахинею. Видно, на какое-то мгновение я сошла с ума. Когда я уложу это исчадье ада в постель, последнее, что мне захочется делать, так это стоять у плиты. Я скорее рухну на диван с огромной порцией джина и пачкой чипсов, уставлюсь тупо в телик и даже не буду притворяться, что в голове у меня шевелится хоть какая-то мысль.

Было таким облегчением услышать от Марка отказ: «Нет, нет, спасибо. У меня дома дела».

Скорость его отказа была немного обидной, но так ведь и приглашение было не самым заманчивым, да и видок у меня был далек от соблазнительного (на мне были домашние брюки, которые я надела потому, что они первыми попались мне на глаза, когда я вышла после уборки ванны и мытья Эдварда).

Дошкондыбала я с дьяволенком (к превеликому облегчению он не открывал рта при Марке, а только злобно на него зыркал из-за моего плеча) за спиной до дома и поставила его на пол.

– Кушать, – потребовал Эдвард.

– Сперва нам надо покормить собачек, – как можно ласковее сказала я, хотя эта ласка в голосе далась мне с большим усилием, учитывая, что не только Эдвард у нас был голодный-холодный-усталый. – Бедные собачки есть хотят.

– Хачу кушать! – повторил Эдвард. – Хачу шикалатку, – лукаво добавил он.

– Никаких шоколадок, скоро будем ужинать, вот только собачек покормлю сначала! – твердо отчеканила я, чувствуя свою правоту и уверенность, что ничего с ним не случится, если немного подождет, и потом, это будет ему уроком на будущее – животных надо кормить прежде людей, даже если те люди совсем маленькие. Да и ждать-то ему было всего ничего, ведь Ханна снабдила меня уже приготовленной едой для малыша, нужно было только разогреть его любимый мамин рыбный пирог – блюдо, которое Ханна готовит по раз и навсегда установленной рецептуре и которое Эдвард неизменно получает на ужин. Любая попытка кормить его чем-то иным заканчивалась приступами истерики, как будто из него изгоняют дьявола, вся еда летит с тарелок на пол, а если и удастся каким-то чудом скормить ему ложечку, то он выплюнет все вам в лицо.

Так что Ханна заготовила контейнеры с одобренной и проверенной Эдвардом запеченной рыбой. Не скрою, был у меня соблазн разнообразить ужин Эдварда какой-нибудь экзотикой и дать попробовать изнуренному однообразной едой ребенку что-то новенькое, дабы потом совершенно невинно проинформировать Ханну, что ее ребенок уминал мою стряпню за обе щеки. Но теперь я уже ученая и дух авантюризма несколько повыветрился, так что если Эдвард хочет рыбный пирог, он получит рыбный пирог, ибо нечего мне выкобениваться и зря тратить на него свои силы.

Вытрясла я в миски собачью еду, сунула рыбный пирог в микроволновку. Услышав рычание за своей спиной, я обернулась и увидела, что Эдвард, стоя на четвереньках перед миской Барри, отгонял зловещим рычанием бедного пса от его же еды, Барри был в шоке, раньше на его миску никто не посягал, тем более человеческий детеныш.

– Эдвард! – крикнула я в неменьшем шоке, быстро подняла его с пола и стала вытаскивать у него изо рта собачий корм. Благодарю бога, что то была миска Барри, если бы это была еда Джаджи, то пришлось бы мне сейчас отрывать кинувшегося на ребенка Джаджи и разжимать его намертво сомкнутые на горле ребенка челюсти. Барри у нас хоть и гигант, но обладает такой деликатной и совсем не песьей натурой, что предпочитает при любой возможности не вступать в конфронтацию, а отойти в сторонку.

– Я бобачка, я кушаю как бобачка! – вырывался из моих рук Эдвард.

– Ты не собачка. Нельзя отбирать у собак еду из их миски. Это некрасиво, и тебе повезло, что тебя не съели!

– Я тебя съем! Я бобачка! Аф-аф-аф! Я тебя укушу! Дай мою еду! Гав-гав-гав! – кидался на меня Эдвард, лаял и старался сползти на пол к миске.

Тут прозвенела микроволновка, я усадила мальчугана на стульчик, вынула пирог и поставила прямо ему под нос.

Эдвард выгнулся и его лицо исказилось.

– Кака! – четко произнес он.

– Не кака! – еще четче отчеканила я. – Ням-ням, вкусный пирог. Ты же любишь лыбку!

– Не-е-ет! Не любу. Не любу такой пилог. Я хачу мамин!

– Это и есть мамин пирог, – опять ласково заговорила я. – Ну-ка, попробуй-ка! Мама приготовила пирог для сыночка Эдварда.

– Не-е-ет, не мамин, тут комки, это кака! Хачу бобачкину еду, бобачка кушает ням-ням, дай мне ням-ням. Это кака, атпути!

Зашибись. Это дно. Абсолютное дно. Ниже уже упасть нельзя. Я уговариваю ребенка не есть собачий корм, а ведь он ел его с аппетитом минуту назад.

– Нельзя кушать собачий корм! Ты не собака!

– Я бобака!

Я взяла ложкой немного пирога, стала подносить к его рту, при этом издавая звуки самолетного двигателя и вращая ложку, как будто это самолетик, также успевала давать обещания о всех тех прелестях, что ждут мальчика, который скушает пирог. Эдвард извернулся и укусил меня за руку, в которой я держала ложку.

– Я бобака, я кусаюсь, – грозно рявкнул он. – Видишь?

В конце длительных переговоров мы сошлись на том, что я насыплю ему в миску хлопья, и он будет есть из миски, которая будет стоять на полу, ну прям как собака. Я уже потеряла всякие представления о том, что правильно, а что нет в воспитании детей. С одной стороны, у мальчика живое воображение и он изучает окружающий мир эмпирически, а не через вербальные установки и ограничения, принуждающие его к конформизму и соглашательству с ложными стереотипами и жесткими представлениями того, как должны вести себя дети. С другой стороны, он стоит на четвереньках и ест из миски. Как собака.

– Я все! – с триумфом в голосе провозгласил Эдвард. – Я холоший мальчик!

– Хороший мальчик, – со вздохом согласилась я.

– А типель пойдем в сад, я там буду какать как бобака.

– Нет, вот этого делать нельзя!

– Почему?

– Потому что, – продолжила я с тоской в голосе, – на улице холодно. Там очень холодно. У тебя же нет шерсти на попе, а у собак есть, им не холодно. У тебя попа замерзнет и отвалится, и тогда ты больше не