— Возьми бумагу, вытрись. Ты не беременная. Я вообще сомневаюсь, что ты сможешь когда-нибудь забеременеть. У тебя огромная эрозия. Но если тебе все-таки повезет и ты забеременеешь, аборт не делай ни в коем случае — останешься бесплодной на всю жизнь. Иди, одевайся. Через две недели придешь за результатами анализов.

Когда мы встретились с Пален у кассы — за это удовольствие надо было заплатить, и немалые деньги, — она была очень грустна. Выяснилось, что и у нее эрозия и она тоже никогда не забеременеет. Про ее проблему ничего не сказали. Мы решили, что к гинекологу теперь пойдем только вперед ногами и в белых тапочках.

Пален мечтала быть как все — тихой серой незаметной мышкой, но что бы она ни делала, все получалось вопреки правилам и дебильным ограничениям, из-за чего она довольно часто попадала в самые разные передряги. Она неизменно привлекала к себе внимание правоохранительных органов, несмотря на то что всегда была одета вполне традиционно: в черную водолазку, ворот которой она натягивала на подбородок, юбку, черное вельветовое пальто, наглухо застегнутое на все пуговицы, и, в зависимости от сезона, босоножки или сапоги. Пален была потрясающе красива — что-то среднее между Софи Лорен и Брижит Бардо, но красоты своей не понимала и стеснялась себя ужасно. Было в ней, однако, нечто — может быть, большой рот и полные, чувственные губы, — что действовало на всех этих ментов, контролеров, вахтеров и дворников как красная тряпка на быка.

Отец Пален, хоть и был потомком графского рода и чисто русским человеком, вел себя как настоящий восточный деспот. Если бы он мог укутать дочь в паранджу и запереть дома, то, несомненно, так бы и поступил. Но и без того отец старался отслеживать каждый ее шаг, постоянно подозревая в нарушении кодекса девичьей чести. Он почти никуда ее не отпускал, Пален должна была приходить домой в строго определенное время, и не дай ей бог опоздать на пятнадцать минут!

К телефону всегда подходил только он. И если его не устраивал звонящий, что случалось со всеми особями мужского пола, дочь к телефону он просто не подзывал. Если же Пален удавалось схватить трубку первой, когда отец был, например, в туалете, тот все равно брал трубку параллельного аппарата и, если слышал мужской голос, орал: «Не смейте никогда сюда звонить!» — а затем устраивал дочери сцену.

Рядом с Пален мне не нужно было ничего делать, не надо было пытаться устроить себе и другим праздник — вокруг нее пространство само заворачивалось в совершенно невероятные зигзаги. Любой, даже самый невинный, совместный выход был походом в неизведанное.

Когда в Москве запретили концерты «Звуков Му», у нас с Пален начался настоящий абстинентный синдром — нас отлучили от Мамонова. Я узнала, что «Звуки» будут выступать в Питере, и мы решили ехать за ними и прорываться на концерт. Это было примерно за год до того, как я стала активно тусоваться и обросла связями, тогда я еще никого в Питере не знала.

Я сидела у Марины с Глебом и ныла, что безумно хочу поехать в Питер на концерт Мамонова, но мне некуда вписаться.

Глеб, в отличие от меня, был стремителен в принятии решений и моментально переходил от слов к делу. Вот и сейчас, пока я расписывала Марине, насколько крут и неподражаем Мамоныч и как было бы неописуемо прекрасно поехать за ним в другие города, Глеб взял телефон и начал кому-то звонить.

— Данила? Привет! Узнаешь меня? — Глеб подавал нам знаки, чтобы мы заткнулись и слушали. Что мы и сделали.

— Как дела? А, что? Подал заявление о вступлении в общество «Память»? Ха-ха! — Глеб начал ржать удачной шутке. В то время только ленивый не стебался над «Памятью». — Слушай, моя подруга очень хорошая хочет приехать на пару дней в Питер. Она может остановиться у вас? Ну, отлично. Алиса, так когда там у Мамонова концерт, ты говоришь?

— 22-го, кажется, — опешила я от неожиданности.

— Значит, она где-то числа 21—22-го приедет. Ну, еще созвонимся, бывай. — Глеб повернулся ко мне. — Ну что, Бялая, поняла, как дела делают? «Негде жить…» Данила — мой армейский друг, классный парень. Мы с ним были не разлей вода, он для меня все сделает, я его от дедов отбил. Кстати, потомок князей Разумовских. У него вся семья — кто расстрелян, кто по лагерям сидел. Он мне рассказывал, что его мать, сама графиня Шувалова, сдает комнату туристам.

Приехали в Питер на Московский вокзал. По Невскому проспекту до Казанского собора решили идти пешком, благо вещей у нас с собой не было. По дороге Пален рассматривала окрестности, я же в основном пялилась на людей — выискивала неформалов, кто как прикинут, так ли они круты в Питере, как это считается. Встречая такого же, как я, одиночку-фрика посреди серой толпы, я чувствовала какую-то особую связь; мы дружески кивали друг другу, и между нами протягивались ниточки тепла и симпатии, пусть даже на те несколько мгновений, пока толпа не разносила нас в разные стороны.

Зашли в Казанский собор и пошли на «вписку».

Дверь нам открыла богемного вида дама в халате и с «беломориной» в руке. Аристократически вальяжно пригласила нас в гостиную, где стоял настоящий концертный рояль. Отсутствие у хозяйки половины зубов и распущенные пегие волосы только усиливали впечатление некоей избранности. «Вот она, настоящая петербургская интеллигенция», — с замиранием сердца подумала я.

— Мы от Глеба из Москвы. Он друг Данилы и звонил по нашему поводу, — начала я заготовленную приветственную речь.

— Да, да, Даня мне говорил, — перебила она. — Что читаете? — это был ее первый вопрос, мы даже не успели присесть с дороги.

Я начала что-то бормотать о Достоевском и Белом, но она отмахнулась от меня и подняла с пола журналы.

— «Наш Современник»! Вот, что надо читать. Вы читали последний номер?

Я подумала, что она шутит, но она была каменно серьезна и тут же стала зачитывать из редакционной статьи что-то невыносимо почвенное. Вела себя совсем не по-московски — не позвала гостей на кухню, не предложила чаю.

Тут Пален, которая до сих пор стояла молча раскрыв рот, схватила меня за руку, с силой потянула за собой и, извинившись на ходу, типа «нам надо срочно, по делу», выскочила на лестницу и Далее, не останавливаясь, на улицу. Там она еще какое-то время тащила меня за собой, пока я наконец не вырвалась и не потребовала объяснений.

— Она же какая-то бомжиха! Ты видела? У нее зубов нет! И она курит «Беломор»! Она — уголовница, говорю тебе. Мы у такой жить не можем! — скороговоркой, раскрыв на меня свои огромные глазища и выставив вперед ладошку, проговорила Пален.

— Темная ты. Зубов нет и «Беломор» — главные признаки питерской старой гвардии, мотались, значит, по ссылкам и лагерям и все такое.

На нее мои слова не произвели ни малейшего впечатления.

— Да, а почему она под халатом абсолютно голая? Каждый раз, когда она разводит руками, у нее все, блин, видно. Я в Питер не за тем приехала, чтобы смотреть на ее обвислые сиськи и седой лобок — Пален, как медичка, была склонна к натурализму.