Впервые я увидел Николая Александровича Бернштейна в Тбилиси в доме Левана Владимировича Чхаидзе примерно в пятьдесят третьем – пятьдесят четвертом году. Я учился в седьмом классе и дружил с сыном Левана Владимировича Левой, который учился в параллельном классе. Как-то я зашел к Леве в гости послушать интересовавший тогда всех нас джаз, и в это же время Леван Владимирович привел в гости Бернштейна. Он приехал не из Москвы, а, кажется, был проездом из Харькова. Лева предупредил меня: «Придет большой, великий ученый!» Я не обратил на эти слова внимания, но ожидал все же человека, похожего на его отца, Левана Владимировича, который был человеком выше среднего роста, лысым… Бернштейн в первый момент показался мне поэтому таким не похожим на ученого – щупленький, сухой, с тонкими чертами лица, живой, подвижный, стройный, с очень ярким проникающим взглядом. Мы сидели и слушали музыку, а он вошел и сказал: «Так вы джазом увлекаетесь!» Потом уже Леван Владимирович рассказывал, что Николай Александрович – очень хороший пианист и музыку знает так, что ходит в консерваторию с партитурой исполняемого произведения, ну и образ его потом уже другой сформировался.

В Тбилисском институте физкультуры, где я в дальнейшем учился, Леван Владимирович преподавал биомеханику, и, еще будучи студентом, я по его просьбе спаял схему вывода на осциллоскоп показаний педального тензометра при велосипедном педалировании. Много лет спустя эта установка, сделанная, когда я еще был студентом в Тбилиси, была использована Л. В. Чхаидзе в ИМБП и даже процитирована Николаем Александровичем в его последней книге[124]. Помню еще, что когда мы приходили в кабинет Левана Владимировича, то на стене у него была схема кольцевых коррекций[125] по Бернштейну и рядом его собственная схема, где еще были добавлены внутренние кольца, возникающие в мозгу человека.

Много позже, уже в году 1964–1965‐м, в Москве меня к Бернштейну домой в Большой Левшинский буквально затащил мой приятель Миша Мирский показать мои экспериментальные материалы. Я был тогда очень не уверен, потянет ли это все на кандидатскую диссертацию. Николай Александрович принимал нас на кухне. Вся встреча длилась минут сорок. Я очень стеснялся, сторонился, а Николай Александрович очень внимательно меня выслушал, потом дал несколько советов, немного обсудил материалы и сказал: «Вы тут посмотрите фазы движения, а материала здесь не на одну кандидатскую диссертацию хватит, вы тут такого понаделали». От того разговора сразу у меня прояснилось в голове, и, поскольку у меня уже шел третий год аспирантуры и надо было начинать писать работу, я ушел от него очень довольный. Неожиданно через день-два прибегает ко мне кто-то из заместителей А. В. Коробкова, тогдашнего директора ЦНИИФК, где я был аспирантом, и вызывает меня к директору. Я стал думать, в чем я провинился, а надо сказать, что был я тогда секретарем комсомольской организации, активистом, и очень обеспокоился, что если с утра, в девять часов, вызывают к директору, то точно ругать за что-нибудь будут… Вхожу, а директор мне говорит: «Важа Михайлович, я вас поздравляю!» – «С чем?» – «Вот тут Бернштейн о вас написал. Впервые упомянул наш институт!» Это была статья под заголовком типа «Ученые помогают тренеру» в газете «Советская Россия» или «Литературная газета». На последней странице было сообщение о моих изысканиях, а на картинке изображены мои осциллографы огромные, установленные на руле велосипедиста. После чего Коробков сказал: «Не могли бы вы пригласить Николая Александровича сюда к нам на его прежнее место работы, ведь он до этого никогда не упоминал нас». Я все это передал Николаю Александровичу, вначале через Мирского, а затем сам еще раз пришел к нему. После того первого визита приходил я к нему еще буквально несколько раз, а потом была еще одна встреча в Московском доме ученых на Пречистенке. Там проходила какая-то сессия, связанная с кибернетикой, биомеханикой и физиологией, а в фойе было выставлено огромное количество всякой новой аппаратуры, в том числе самодельной, а так как я такой техникой пользовался для своих опытов, то пришел посмотреть. В перерыве в фойе было полно народу, и, когда я рассматривал эту технику, вдруг слышу: «Важа Михайлович, и вы здесь!» Я поворачиваюсь и вижу – Николай Александрович и свита, в том числе и наш директор с ним. Коробков говорит: «Да, мои аспиранты знают, где им быть!» Так что в своей последней книжке Бернштейн впервые сослался на ЦНИИФК и даже указал наши фамилии – Девишвили и Муравьев, таким образом отметив, что что-то там в этом институте делается. Перед самой смертью Николая Александровича (а Мирский мне говорил, что он был смертельно болен и сам поставил себе диагноз и чуть ли не указал точную дату смерти) мы привезли его к нам в институт. Было много дискуссий, говорили его ученики, когда он вдруг сказал, и мне запомнились эти слова: «Не перебивайте меня, ребята, мне осталось совсем немного». Все бросились: «Да что вы!..»

Это была конференция?

Нет, просто встреча. Потом я уехал на сборы под Москвой и там узнал, что Николай Александрович скончался. Вскоре вышла последняя книга Николая Александровича «Очерки по физиологии движений и физиологии активности». Так что где-то за неделю-две до кончины он был у нас в ЦНИИФК… Вот все, что я знаю… Когда я закончил диссертацию, я пришел к Виктору Семеновичу Гурфинкелю – Мирский меня рекомендовал, – тот посмотрел и сказал: «Наукообразно, название очень вычурное», но после защиты рекомендовал меня в Институт биофизики АМН, где открывалась новая лаборатория по биомеханике скафандров. Я туда сдал документы, но, пока они проверяли их несколько месяцев, Мирский уже перетащил меня сюда, где я до сих пор работаю, на нынешний психологический факультет МГУ. Надо сказать, что здесь работала дочь Гиппенрейтера Юля, а сам Гиппенрейтер возглавлял отдел физиологии спорта в ЦНИИФК. Очень видный был человек, красивый, с шевелюрой, единственный, который тогда приезжал на «Победе» на работу! Я же как раз у него делал всю свою работу.

Так вы защитились в ЦНИИФК?

Нет, я защитился в Институте медико-биологических проблем. В Институте физкультуры я защищаться не хотел, мне не нравился спорт и как там делается наука, хотя были интересные работы, конечно. Коц там был, Фарфель. Да и сам я сбежал из спорта… В ИМБП я ждал долго, пока меня поставят в очередь на защиту, а когда меня поставили в очередь, я еще ждал. Когда в 1969 году был полет, то «местный» оппонент был медиком и остался с космонавтом на Байконуре, и мне за день до защиты надо было найти нового