И он, это факт, работал с неиссякаемым обаянием.

Он исполнял свои лучшие песни.

Владимир Винокур вел бенефис, ухохатывая публику и вызывая на сцену соучастников Льва Валерьяновича – Аллегрову, Киркорова, Газманова, Бабкину и так далее.

– В перерыве в буфет, для храбрости, – сказал Отари.

– Строгова, ваш выход через восемь минут, – объявил по динамику оповещения женский голос. – Просьба пройти к сцене.

Ирка глубоко-глубоко вдохнула в себя пропахший косметикой воздух гримерки.

– Я пошла? – зачем-то спросила она Инну Терзийскую.

– С Богом, – отозвалась она и зачем-то еще раз скользнула по Иркиному лицу пуховкой.

Ассистентка режиссера как раз подбежала на своих шпильках к гримерке, из которой выходила Строгова.

– Лев Валерьянович уже ждет. Поспешим.

Она не видела промелькнувших перед ней лиц и фигур знаменитейших певцов и певиц, их парфюмерного аромата, их мгновенной, оценочной приглядки – а это еще что такое? – до встречающей Ирку улыбки Льва Валерьяновича.

– Смотри на меня. Вот отсюда, – он показал ей на тканевое ущелье, за которым была сцена, – я сам объявлю тебя. И позову. Ты меня слышишь? Ау-у...

– Слышу, слышу, – сказала Ирка. – Не волнуйтесь.

Лещенко рассмеялся:

– Ирочка, ты мордочку-то расслабь. Ну-ка, как ты умеешь улыбаться?

Она улыбнулась.

– Вот так и пойдешь ко мне, – он провел по ее лицу указательным пальцем правой руки. – Я пошел. Слушай...

Лещенко вышел на сцену и, под обвальные аплодисменты, подошел к рампе. Он был привлекателен. В белом смокинге и идеально сидящих на нем светло-голубых брюках. Высокая стойка его рубашки из влажно-синего шелка была расстегнута на две пуговицы.

– А сейчас, друзья, – сказал Лев Валерьянович, – я попрошу... тишины. Сейчас на эту сцену, и вообще впервые на концертную сцену, выйдет еще не знакомая вам... Ирина Строгова. Для разминки мы споем с ней дуэтом. Романс, который вы еще не слышали. Ирина Строгова, пожалуйста, запомните... еще один, поверьте на слово, безусловный талант... Встречайте аплодисментами Ирину Строгову! – Лещенко, улыбаясь, поманил к себе Ирку из-за кулис.

Ирка вышла, и световой луч-сноп повел ее к Лещенко.

Поверьте, уверенно женственная походка как бы подчинила зал. Да и сама Иркина стройность в облегающем ее платье и конечно же такая неожиданная обстриженность ее головы с красивой свободной улыбкой на красивом лице подожгли зал.

Лещенко посмотрел на оркестр, перетерпел последние замирающие хлопки и кивнул.

Они запели.

И пели, понимая о чем поют:

Была звезда, да вдруг сорвалась,

Упав с небес на дно пруда.

Была тропа, да затерялась, —

Теперь не сыщешь и следа.

Была краса, да все напрасно,

Коль ты ценить ее не смог.

Была заря, да враз погасла,

Ушла за дальний перелог.

Была ветла, да вдруг прогнулась,

Чтоб не ожить уже весной.

Была судьба, да разминулась,

Чтоб вновь не встретиться со мной.

Была сирень, да вся повяла,

Вся до цветочка отцвела.

Была любовь, да вот не стало,

И я не верю, что была.

Как же долго не мог успокоиться зал... И сколько было цветов!.. Я смотрела на Ирку и не могла, не могла сообразить – как? откуда? – в нашем «солдате Джейн» такое?..

Кому подвластно растолковать чудо, таящееся в каждом из нас? Почему мы не видим, не чувствуем его?

Но... вот... снова... зал затопила тишина. Скрипичная дрожащая высота пронзила ее на вылет, и зал услышал:

Что ты не можешь мне простить?

Ума? Иль сердца? Иль удачи?

Тут что-то есть – и не иначе,

За что-то ж надо – не любить!

Я знала эти слова, хотя Ирка не так уж часто напевала их своим «анныгермановским» голосом. И всякий раз они доставали меня, добираясь в душе до того, что я бы никому не хотела раскрывать.

Что ты не можешь мне простить?

Что невпопад права бываю?

Что добродушья не скрываю?

Что не умею подло мстить?

Что ты не можешь мне простить?

Последний оркестровый аккорд вместе с Иркиным голосовым распевом медленно таял в необыкновенной, прозрачнейшей тишине.

Ирка плавно согнулась в поклоне.

Зал зашелся в аплодисментах, криках «браво» и свисте.

Ирку завалили цветами.

Лешин «лексус» стоял метрах в восьмидесяти от служебного входа в «Олимпийский». Напротив него темнела мечеть. Леша видел, как из сумрачной глубины, слева от навеса, прикрывающего вход в дирекцию, подрулил «хаммер» Водорезова. Мишка и Ярослава остановились под какими-то флагами на бетонной стене.

Мишка закурил.

Петелина посмотрела на наручные часы. В правой ее руке был мобильный телефон.

Леша видел в ночном прицеле ее лицо. Ее пикабу, волнисто огибающее правый глаз.

Он тоже держал мобильный в левой руке.

Звонок.

– Да, – сказал Леша.

– Изя все, – услышал он. – Жди.

Ярослава поднялась на одну ступеньку входной лестницы.

И в эту минуту из дверей повалили люди. Леша увидел сияющие лица Ирки, Машки и Таньки.

Звонок.

– Да, – сказал Леша.

– Ой, – услышал он. И чем-то звериным в себе, угадал на себе чей-то прицел.

Голова Ярославы, с какой-то ухмылкой в губах, встала в «кресте» ночника.

Леша успел увидеть, как наперерез чему-то кинулся скачками Мишка.

Он, видимо, успел перекрыть собой невидимую линию огня.

Пулевой удар опрокинул его.

Леша мягко добрал предварительный спуск и придавил крючок.

Мишкин рывок под пулю спас Лешку.

Он был бы убит ею.

Вторая сошла со смертельной точки и проткнула Леше правую челюсть, ломая зубы.

Почему он не потерял сознание сразу? Непонятно.

Леша, чувствуя как замокает кровью его «маска-шоу», передвинул себя на водительское место.

Кинул винтовку назад, за спину, и нажал на газ.

Через тротуарные бордюры он выгнал «лексус» на подиум, к Олимпийскому проспекту.

Вырвался, не обращая внимания на охранника, махавшего ему, на проезжую часть и, нарушая все и вся, сделал разворот в сторону Садового.