У пирса покачивался на штормовом ветру небольшой, «карманный», как называл его Хейе, итальянский крейсер «Неаполь», командир которого, капитан первого ранга, с грустью восседал в конце их небольшого стола; в казарме бредили любовными снами молодые крепкие парни, чья судьба была предрешена их преданностью рейху и фюреру; а здесь произносили тосты, и компания вела себя, как подвыпившие на поминках весельчаки, забывшие на время, по какому, собственно, поводу собрались.

Здесь все было предусмотрено. У каждого мужчины оказалось по даме. Правда, заминка вышла со Скорцени и обер-лейтенантом Коргайлем. Однако ее довольно мудро развеяла Фройнштаг. Заметив, как влюбленно льнет к штурмбаннфюреру Стефания Ломбези, Лилия уступила ей «первого диверсанта рейха» без обид и сцен ревности, подчеркнуто склоняясь к тому, чтобы разделить одиночество обер-лейтенанта — обойденного здесь не только чинами, но и женщинами. Впрочем, он и попал в эту высокородную компанию только по настоянию Лилии, которое очень удивило адмирала Хейе.

— Я понимаю, что рядовой Райс не из разговорчивых, — послал пробный шар обер-лейтенант, так до конца и не выяснивший, чем же завершилось странное свидание Фройнштаг со смертником. — Но что поделаешь, когда человек пребывает в состоянии прострации…

— Я бы не сказала, что Райс пребывал в этом вашем состоянии… прост-ра-ции, — едва вымолвила не очень нравившееся ей словцо. — К тому же у меня такое впечатление, что это все мы пребываем сейчас в глубочайшей прострации.

Лилия с грустной ненавистью взглянула на Стефанию Ломбе-зи и долго цедила приторно-сладкое вино, задуманное богами где-то на благословенных холмах Апулии. Не нравился ей этот вечер, не нравился пир. Ее вдруг потянуло в рейх, в Берлин, где ее точно так же никто не ждал, как и здесь, в Италии. Да и она тоже никого и ничего хорошего не ждала от этого возвращения в столицу.

— Меня удивило, что он так неохотно согласился встретиться с вами.

— Очевидно, поступая в школу камикадзе, парни принимают обет безбрачия и целомудрия. На их лицах — печать монашеского воздержания. У меня была возможность видеть их.

Обер-лейтенант молча кивал головой. Это было одной из его странностей — он постоянно кивал и нервно скрещивал пальцы, то и дело выламывая их в суставах. И вообще вид у него был такой, будто в следующую минуту он начнет заламывать руки и стенать, стенать… по все еще не убиенным курсантам своим. Нужно было только дождаться этой стадии его экзальтации.

— Мне показалось странным вот что: вначале Райс…

— Хватит о Райсе… Он скажет свое слово завтра. Если только наш поход удастся.

— И все же позвольте, — с мягкой настойчивостью продолжил обер-лейтенант, — вначале Райс согласился довольно охотно.

Однако, услышав вашу фамилию, которую дважды переспросил, вначале побледнел, а затем резко заявил, что он отказывается от встречи. Вот я и подумал: не приходилось ли вам встречаться еще задолго до появления этого рядового в нашей диверсионной школе.

— Значит, вы тоже заметили, что он вел себя как-то странно, — оживилась Лилия. — А мне показалось знакомым его лицо. Не то чтобы очень уж знакомым, но… А вот фамилии такой никогда не слышала.

— Ну, иногда мужчин, как, впрочем, и женщин, запоминают только по именам. К тому же — ласкательным.

— Ваши казарменные намеки мне пока что доступны, обер-лейтенант. Только смотрите не переусердствуете.

Вновь поднялся князь Боргезе. Это был не тост, а нагорная проповедь. Он вещал о неминуемой победе германского и итальянского оружия, о победе фашизма как всемирной идеи духовного патрицианства. О славе тех, кто до конца остается верным дуче и фюреру, жертвуя своими жизнями во имя той цели, которая избрана Высшими Силами.

Широкогрудая итальянка в черном похоронном платье, восседавшая рядом с князем, смотрела на него, словно приблудный щенок на ожившего Сфинкса. Это уже был даже не взгляд, а порыв страсти, который она сдерживала с куда большим мужеством и многотерпением, чем обожаемый ею князь — свои патриотические словеса.

— Знаете, у этого парня странная судьба. В недалеком прошлом — совсем недалеком — он был обер-лейтенантом.

— Да? И что, разжалован?

— От военного трибунала его спасло только заступничество какого-то генерала, вроде бы родственника, да его поспешная запись в добровольцы, которых как раз подбирали в их части для этой диверсионной школы.

— Почему так сразу в смертники?

— Точно не знаю. Одни говорят: чуть было не пристрелил своего командира, другие — что пытался дезертировать. А может, то и другое. История в общем темная, а копаться в прошлом наших курсантов здесь не принято. Это уже, как вы, унтерштурмфюрер, понимаете, ни к чему. Будущее их известно.

— Позвольте, так он был обер-лейтенантом? — не вовремя всполошилась Фройнштаг. — Но ведь фамилия того обер-лейтенанта, которого я немного знала…

— Вполне может быть. Райс, кажется, поступил к нам под другим именем. Заявив, что тот человек, с его настоящим именем, «расстрелян» по приговору суда.

— Как это понимать?

— В том смысле, что он уже как бы попрощался со своим прошлым и оставшуюся жизнь проживает под вымышленным именем.

— У вас так принято?

— У нас — нет. А вот японские камикадзе прибегают к этому, чтобы предстать перед Всевышним избранником его с младенческой чистотой души. Здесь в ходу брошюры о камикадзе. Это наши духовные учителя.

— Тогда, может быть, вы могли бы узнать его настоящую фамилию?

— Пытаюсь вспомнить.

— Лучше спросите у него самого.

— Вряд ли он захочет называть себя, понимая, что это интересует вас, Фройнштаг.

Лилию эта его уверенность неприятно задела, однако она сдержалась.

— Не может быть, чтобы в вашем военно-морском морге никто не знал его настоящего имени.

— Вы правы. Я — на несколько минут.

Заметив, что Фройнштаг избавилась от своего кавалера, Скорцени потянулся к ней через стол с бокалом вина. — За женщин-камикадзе, которые погибают, доверяясь своим страстям.

— Не кощунствуйте, Скорцени.

— А по-моему, очень мудрый тост, — пришла ему на помощь сухопарая дама адмирала Хейе — чопорная, строгая, словно английская гувернантка в доме немецкого пастора. Пергаментность ее лица, как и шелушащуюся суховатость губ, уже не способна была скрывать никакая косметика.

«Было бы не удивительно видеть здесь эту даму, если бы она слыла женой адмирала. Но преподносить ее обществу как “даму сердца”»… — мысленно посочувствовала Лилия огрубевшему в морских походах Хейе.

— Когда в доме повешенного восхваляют прочность веревки, это тоже кому-то может показаться удачным тостом.

Дама адмирала оскорбленно поджала губы и демонстративно переключила свое внимание на партнера.