меня успокаивает, и я еду на вечер МВТУ, посвященный 25-летию битвы за Москву. Выступаю и спешу скорей домой. Дома все спокойно. Сонечка на месте. В 10 часов 20 минут я прилег.

8 декабря в 00 часов 45 минут меня будит Сонечка со словами: «Вас зовет Евгения Владимировна». Бегу. Мама меня не зовет. Она тяжело дышит, вырываются хрипы. Начинается кровавая рвота. Я понимаю, почему в течение некоторого времени она не могла проглотить даже столовую ложку чая. По-видимому, в желудке произошел разрыв сосудов. Время тянется медленно.

Уколы кордиамина — каждые 2 часа.

4 часа утра — приезжает скорая помощь. Врачи с трудом входят в дом, так как входная дверь была закрыта. «Все, что делает ваша сестра, все правильно, продолжайте вливания». Давление падает. До болезни оно было 150/100. 6 декабря оно упало до 110/70, а сейчас 90/60. Еще вечером нам сообщили, что кардиограмма показала разрыв сердечной перегородки. Это трудный случай инфаркта сердца.

Нет кислорода: многие аптеки закрыты, а в дежурную его не подвезли.

В 6 утра снова приезжает скорая помощь. Молодой врач заявляет: «Давления уже нет. Это агония, мне здесь делать нечего».

В 8 утра достаем кислород, но мама от него отказывается, дышит с трудом. Приходят Румянцева, Казарина и Ольга Владимировна. Продолжаем инъекции кордиамина уже через каждый час. Сонечка умудряется в 9 часов 30 минут утра сделать внутривенное вливание глюкозы.

Чудо! Ей лучше, она свободно дышит. Я говорю: «Мамочка, ты будешь пить? У тебя высох рот». — «Не хочу, а буду», — отвечает. Она сказалась вся в этой фразе. Но больше пяти капель сока из пипетки не выдерживает. Снова приступ кровавой рвоты.

В 11 утра приезжает бригада кардиологов. К этому моменту прекращается действие глюкозы, маме становится хуже.

У Сонечки получается ловчее всех врачей ввести ей в вену правой руки еще раз глюкозу, но эффекта никакого. У сердца больше нет сил, артериальное давление начинает действительно падать до нуля.

Анна Алексеевна подталкивает меня. Я подхожу к ее голове. Мама смотрит на меня спокойно, она не задыхается больше, но губы как-то темней и горло вздрагивает. Глаза смотрят на меня, глубокие-глубокие. Я все понимаю в этом взгляде, все: жизнь в далеком прошлом и ее бесконечную любовь. Глаза становятся все более и более стеклянными. Тело содрогнулось и как бы слегка вытянулось. Врач поспешно и плотно закрывает глаза.

Мама, мой великий учитель, прощай навсегда.

8 декабря, 12 часов 10 минут дня. Пусть часы стоят.

285 человек на похоронах, лестница заставлена десятками венков, вереница машин. Для кого все это? Для того, кто это заслужил, но этого не видит, не знает, никогда не узнает.

Мое кредо

Минувшее проходит предо мною —

Давно ль оно неслось, событий полно,

Волнуяся, как море-окиян?

Теперь оно безмолвно и спокойно,

Немного лиц мне память сохранила,

Немного слов доходят до меня,

А прочее погибло невозвратно...

А.С. Пушкин., Борис Годунов

Московский университет 

К дверям Московского университета робко подхожу 17 января 1921 года. Что нужно, чтобы быть принятым в студенты? Пишу заявление. Документы? Никаких! Точнее, требуется только анкета, в которой написано, что мне стукнуло 18 лет. Возраст непризывной. Вот и все. Подаю заявление на физмат. Через сутки я зачислен студентом.

От Татьяны Айхенвальд — сестры моего друга, одноклассника по гимназии, узнаю о Лузитании — о группе учеников, окружающих профессора, затем академика Николая Николаевича Лузина. Лузитания его боготворит.

Первую лекцию Н.Н. Лузин нам прочитал по высшей алгебре. Входит барски интеллигентный профессор лет под сорок. Обращается к нам словами: «Милостивые государыни и милостивые государи». Это даже выше, чем просто «господа». Государыням и государям 17-18 лет. Мы польщены. Красивый голос, изящная манера держаться, говорить. Отвлекается в конце лекции по поводу какого-то исторически философского вопроса. Заявляет: «Мне надо еще подумать». Это напоминает высказывание Лагранжа. Профессору надо подумать, а что же студентам?

Последующие лекции не изменили впечатления. Читал в соответствии с нашим пониманием, а развивал в лекциях свои идеи. Это на первом курсе! Раза два вообще был вынужден лекцию оборвать со словами: «Надо еще подумать!»

Позднее вышел учебник Гренвиля и Лузина. Он был написан доходчиво, но кому принадлежала эта заслуга? Гренвилю или Лузину?

Н.Н. Лузин — человек сверхвоспитанный. Немного во французском стиле, предельно обходителен, доступен, студентов называет коллегами. Я ему сдавал досрочно экзамен. Мне достался нелегкий вопрос: «Неразрешимый случай решения кубического уравнения». Я рассказал, но не упомянул о функциях Штурма. За это мне снизили балл. Готовился к ответу на экзамене в его кабинете.

Говорят, в области математики Н.Н. Лузин проторил новые пути, развил теорию функций действительного переменного. Но все это было далеко от понимания первокурсников. Мы смотрели на него снизу вверх и не только не усваивали, но и понимали далеко не все.

Профессор Дмитрий Федорович Егоров — сухенький старичок, читал лекции по вариационному исчислению. Читал безукоризненно четко, без единой оговорки, ни одной исправленной буквы на доске. Спрашивал студентов на экзаменах лаконично, строго. Если студент говорил, что, к сожалению, вопроса не знает, то следовала реплика: «Кто с сожалением, кто без сожаления курса не знает».

В марте месяце вывешивалось объявление: «По пятницам в течение двух недель профессор Д.Ф. Егоров лекций читать не будет». Всеведущий служитель объяснял, что Д.Ф. говеет и в это время пребывает в церкви.

Его уважали и боялись все. Это был образцовый педагог, но ученых трудов, за исключением конспектов лекций, писал мало.

Александр Николаевич Реформатский — профессор-химик. Кумир студенчества. Его лекции — образец методичности, яркости, доступности, захватывающего интереса, лекторского мастерства. Аудитории всегда переполнены. Прихожу вовремя, но всегда приходится стоять — все места заняты. Материал лекций вливается в голову слушателей. Всегда вел записи, но стоя записывать трудно.

Когда курс лекций был закончен, то я осознал, что материал химии знаю слабо, но понимаю абсолютно все. Пошел сдавать экзамен уверенно. Получил высшую оценку.

На всю жизнь остался благодарен талантливому педагогу, сумевшему понять, что нужно студенту при изучении этой нелегкой науки. Химию он научил нас всех понимать.

Профессор Иван Каблуков по рассеянности представился как Каблук Иванов. Читал лекции глубоко, но не доходчиво. Начинал первую лекцию словами, что неприятная болезнь менингит либо уносит человека на тот свет, либо оставляет жить на этом свете идиотом. «Я, — говорил профессор, — тоже болел менингитом».