Когда после затишья в ушах снова начался звон, он закрыл лицо руками, стараясь отогнать остатки мыслей. Не думать о Джо. «Не думать о ней, когда она смотрит на меня серьезными глазами или когда глаза у нее крепко зажмурены, как тот раз, когда я ее целовал, нежная и недоступная, прямо будто святая, которая, улучив минутку, снизошла до земной любви. Вот ее легкая фигурка с протянутыми руками. Нет, мимо! Только бы не помешали слезы в материнских глазах, встревоженный взгляд отца, большой Мико со своим родимым пятном, Мико, которого не согнут ни нищета, ни невзгоды, ни каторжная жизнь. Прочь все мысли, раз и навсегда, навсегда… навсегда…»

И он покатился со скалы вниз.

Падая, он прикрывал руками голову. Тело его перевернулось раз, и еще раз, и еще, всего три раза, пока не ударилось о черный камень, оттолкнулось от него и, описав дугу, медленно погрузилось в море, и его светло-серый костюм почернел, как только море жадно схватило его, а молодой парень, удивший рыбу на берегу по ту сторону скалы, вскочил на ноги, заорал благим матом и побежал прочь, все продолжая кричать. А там, где упало его тело, потревоженные чайки возмущенно поднялись, криками выражая свой протест против такого грубого вторжения в их царство.

Небо было красное-красное, и солнце исступленно пылало над Атлантическим океаном.

Глава 13

Втроем они шли вниз по косогору, возвращаясь из Рахуна. День был солнечный. Тяжелыми башмаками они взбивали дорожную пыль.

Двое высоких и между ними маленький Туаки. И все молчали. Слишком им было тяжело, чтобы разговаривать, и каждому было тяжело по-своему.

Мико — потому что, ну, в общем, потому что… Откуда ему взять слова, чтобы высказать все то, что переполняло его до краев, как дождевая вода бочку, что стоит под водосточной трубой? А большой Паднин О’Мира? Сомнений не было, с Паднином творилось неладное. Он никак не мог пережить этого злополучного удара. Таскаясь по всем пивнушкам, он уже столько раз повторял одно и то же, что просто осточертел всем. «Я же это, ребята, не нарочно. Понимаете, летит мяч…» И не было никакой возможности втолковать ему, что такие случаи происходят ежедневно, что нет такой игры, в которой не калечили бы игроков. Взять, к примеру, хотя бы футбол или хоккей. Да любую игру. Утешить его было невозможно. Особенно же его мучило то, как погиб Питер. Паднин начал теперь пить и бывал пьян, как только у него появлялись деньги. Совсем еще недавно здоровенный парень с атлетической фигурой, он теперь обрюзг и ссутулился, и глаза у него были воспаленные и запухшие. Тяжкодум от природы, он страдал тупо, и единственным спасением для него было напиться, залить вином свои горькие, неповоротливые мысли.

Туаки страдал, потому что страдал Мико.

Их обгоняли автомобили и молодежь на велосипедах.

Они возвращались с похорон человека, едва успевшего вступить в жизнь. Питер остался бы доволен своими похоронами. Чего бы он только о своих похоронах не наговорил!

Да, они видели глубокую могилу в Рахуне, ну и что в том? От кладбища в памяти осталось только белое как мел лицо Джо и выражение глаз родителей Питера.

«Вот она, слава! Наконец-то!» — обязательно сказал бы Питер после того, как засыпали землей его гроб. Это была его любимая фраза.

«Мико, — постоянно твердил он, — для того, чтобы прославить свое имя в Ирландии, надо сначала дождаться, чтобы его высекли на памятнике». Он это вечно повторял. «Вот ты и прославился, Питер, — думал Мико. — Скоро твое имя появится на памятнике: „Питер Кюсак, двадцати двух лет“».

Когда они выходили с кладбища, его пробирала дрожь. Ему было холодно, несмотря на то что солнце ярко светило. Многое было непонятно. Как много было такого, чего ему, видно, так никогда и не понять, как бы он ни напрягал свой медлительный ум в поисках ответа. Ему чудилось, что они все ушли, а Питер остался у ворот кладбища и ждет, когда ему тоже можно будет вернуться. Мико боялся оборачиваться: а вдруг он стоит там у ворот, бледный, и задумчиво смотрит им вслед помертвевшими глазами, и говорит: «Эй, ребята! Что ж это вы меня бросили? Что я вам сделал? Не уходите. Идите назад, поговорите со мной».

— Пошли, ребята, выпьем, что ли, — сказал он хрипло.

Паднин провел рукой по губам.

— О Господи, что мне сейчас надо, так это выпить. Вот уж что мне сейчас, как никогда, надо.

Они завернули в пивнушку, прежде чем идти домой. Пивнушка была маленькая, с большим пыльным окном, заставленным бутафорскими бутылками виски. Здесь было темно, потому что свет с трудом пробивался через это единственное затянутое паутиной окно. Они уселись на бочки, взяли большие кружки и молча пили жадными глотками. Просто сидели в неуютной пивнушке и смотрели на мух, облепивших лужицы портера на стойке, и на дюжего буфетчика за стойкой, который время от времени разгонял мух тряпкой и снова возвращался к своему месту за кассой. Был он человек понимающий. И похож был на хорошего парикмахера, который разговор заводит только в тех случаях, когда посетитель и сам не прочь поговорить.

Мико проголодался. Портер приятно промачивал горло и теплом разливался в желудке.

«Все равно мы выходим сегодня на лов, а там, в море, да еще за работой, может, легче будет забыть, — думал он. — И отчего же мне так тяжело, о Господи!»

— Давайте еще по одной, — сказал он, вставая.

— Сейчас я угощаю, — сказал Туаки, выкладывая на прилавок полкроны.

Они выпили и еще по одной, а потом Мико встал и собрался идти, и Туаки пошел с ним, а Паднин остался. «Когда-нибудь, — подумал Мико, уходя, — придется мне заняться Паднином: если он и дальше так пойдет, хорошо это не кончится».

Пока они шли к Кладдаху, Туаки старался как мог. Засунув руки в карманы, он яростно пинал тропинку ногой в огромном башмаке.

— Да не горюй ты так, Мико, — утешал он. — Что и говорить, черт побери, замечательный был парень, только все одно его не воротишь. А… э-эх!

— Эх ты, Туаки, Туаки! — сказал Мико. — Просто мне