Но вернемся к рассказу Л. Толстого. В своем «Кавказском пленнике», в отличие от пушкинской поэмы, писатель пытается оправдать то, что до него никто не оправдывал, он хочет оправдать, а точнее, уяснить для себя социальные и психологические корни пресловутой жестокости горцев. С помощью того же вездесущего и любопытного до всего Жилина мы узнаем историю жизни старика-фанатика, который так жаждет смерти русских. Оказывается: «Он первый джигит был, он много русских побил, богатый был. У него было три жены и восемь сынов. Все жили в одной деревне. Пришли русские, разорили деревню и семь сыновей убили. Один сын остался и передался русским. Старик поехал и сам передался русским. Пожил у них три месяца, нашел там своего сына, сам убил его и бежал. С тех пор он бросил воевать, пошел в Мекку – богу молиться. От этого у него чалма» (21, 315).

Это – еще средневековый мир. Все движения, естественно, осуществляются под религиозными лозунгами. И освободительное движение горцев тоже было фанатизировано привнесением ислама. Но и освободительное движение горцев неоднородно, как и их родоплеменные сообщества неоднородны. Еще А.И. Полежаев указывал на горцев-богатеев, аристократов. Шамиль и другие имамы карали своих же за попытки замирения. Этот старик, безусловно, изувер, но изуверство его – не врожденное свойство характера, а определено теми социальными условиями, в которых он рос и воспитывался.

Вспомним, как мастерски Л. Толстой описал обряд похорон горцев. Пластично, через застывшие фигуры мужчин, автор передает то чувство скорби, которое испытывает каждый горец по отношению к джигиту, убитому русскими.

Начинается эта сцена со следующих слов: «Бывало, приезжают они – гонят с собою скотину и приезжают веселые. А на этот раз ничего не пригнали, а привезли на седле своего убитого татарина, брата рыжего» (21, 315–317).

Обратим внимание на то, что перед нами опять предстает рыжий (с красной бородой) татарин, но в данном случае он показан уже с третьей, совершенно неожиданной для нас стороны. Это уже не элодей и не мирный хозяин, спокойно отдающий приказания своему работнику, а брат погибшего.

При тщательном разборе сцены похорон, естественно, возникает вопрос: на чьей стороне автор? С каких позиций он судит о том, что происходит перед нами? Создается впечатление, что этот человек не посторонний, что он понимает горцев и живо сочувствует им. Семь раз на небольшом текстовом пространстве повторяется слово «мертвый». Это слово начинает звучать как своеобразный лейтмотив, как тема рока в повествовании. Толстой специально усиливает впечатление неподвижности, мертвенности еще и такой художественной деталью, как шелест листьев чинары во время похорон.

«Завернули мертвого в полотно, без гроба, вынесли под чинары за деревню, положили на траву. Пришел мулла, собрались старики, полотенцами повязали шапки, разулись, сели рядком на пятки перед мертвым.

Спереди мулла, сзади три старика в чалмах, рядком, а сзади их еще татары. Сели, потупились и молчат. Долго молчали. Поднял голову мулла и говорит:

– Алла! (значит бог) – Сказал это одно слово, и опять потупились и долго молчали; сидят не шевелятся. Опять поднял голову мулла:

– Алла! – и все проговорили: «Алла» – и опять замолчали. Мертвый лежит на траве, не шелохнется, и они сидят как мертвые. Не шевельнется ни один. Только слышно, на чинаре листочки от ветерка поворачиваются. Потом прочел мулла молитву, все встали, подняли мертвого на руки, понесли. Принесли к яме. Яма вырыта простая, а подкопана под землю как подвал. Взяли мертвого под руки, за под лытки, перегнули, спустили полегонечку, подсунули сидьмя под землю, заправили ему руки на живот.

Притащил нагаец камышу зеленого, заклали камышом яму, живо посыпали землей, сровняли, а в головы к мертвому камень стоймя поставили. Утоптали землю, сели опять рядком перед могилой. Долго молчали» (курсив мой. – Е.Ж., 21, 317).

Такое детальное описание похорон неслучайно. Это явно проявление авторского замысла. Л. Толстой позаботился о реалистическом оправдании такого подробного, почти этнографического описания обряда. Жилин – человек не без образования, и, естественно, ему интересны обряды чуждого ему народа. Мы уже сравнивали Жилина с Максим Максимычем. Герой Лермонтова по любознательности и наблюдательности сродни герою Толстого. Он так же, как и Жилин, все подмечает, всему дает свои оценки. Возьмем для примера описание свадьбы в повести «Бэла».

«– Как же у них празднуют свадьбу? – спросил я штабс-капитана.

– Да обыкновенно. Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и всех их родственников; едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборванец, засаленный, на скверной, хромой лошаденке, ломается, поясничает, смешит честную компанию; потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по-нашему сказать, бал. Бедный старичишка бренчит на трехструнной… забыл, как по-ихнему… ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги. Одна против другой, хлопают в ладоши и поют».[120] Но оценки Максима Максимыча в отличие от оценок Жилина носят какой-то снисходительно-пренебрежительный характер. Для героя Лермонтова черкесская свадьба – это просто пародия на нашу русскую свадьбу, ничего нового для себя он в ней не находит, а стало быть, и не изменяется его внутренний мир под влиянием впечатлений от окружающей действительности. Совсем другое происходит с внутренним миром Жилина. Толстой, в отличие от Лермонтова, хочет показать, как необычные, новые для Жилина жизненные впечатления помимо его воли входят в его внутренний мир и неизбежно обогащают весь духовный мир героя.

В детальном описании обряда похорон помимо этнографического есть и другой, более глубокий смысл. Насыщением определенных мрачных деталей, повторением одного и того же слова Толстой стремится создать определенное чувство. Мы, читатели, вместе с Жилиным неизбежно начинаем сочувствовать горцам.

Но почему же автор после описания обряда похорон так подробно показывает, как подготавливается небезызвестный нам татарин с красной бородой к поминкам по мертвому брату? На наш взгляд, автору очень важно было показать реакцию близких покойного на неожиданно обрушившееся несчастье. И то, как свежуют кобылу, как вычищают и обрабатывают, – все это также призвано вызвать у читателей, да и у самого Жилина, определенные догадки о духовном мире горцев, который нисколько не беднее внутреннего мира европейского человека.

«Наутро видит Жилин – ведет красный кобылу за деревню, а за ним трое татар идут. Вышли за деревню, снял рыжий бешмет, засучил рукава, – ручищи здоровые, – вынул кинжал, поточил на бруске. Задрали татары кобыле голову кверху, подошел рыжий, перерезал глотку, повалил кобылу и начал свежевать – кулачищами шкуру подпарывает. Пришли бабы, девки, стали мыть кишки и нутро. Разрубили потом кобылу, стащили в избу. И вся деревня собралась к рыжему поминать покойника» (21, 317).

За каждой деталью быта, каждым жестом и шагом персонажей усматривается стремление автора раскрыть в движении внутренний мир. В этом угадывается убеждение великого художника-психолога в том, что ни одна душа не останавливается в развитии, «что движение души – это и есть жизнь».