— Ты о чем? — удивился я. — В каждом организме по-разному…

— А у Шалушика?

— У Илюши была новая разработка, как видишь, двадцать лет служила отменно. Ты что-то заподозрила, Эпоха?

— Знаешь, у меня был в юности роман. Я любила своего учителя. Он бросил меня после первой близости, решил, что я падшая женщина, не целочка, в общем. И назло начал встречаться с моей вражиной — девкой по имени Фаня. Мерзкая такая была, уродина. Так Фаня его быстро охомутала, забеременела и женила на себе.

— Зачем ты мне это все рассказываешь? — Я не видел связи между сердечным протезом и ее девичьей историей.

— Их сын родился совершенно больным, и они мучились с ним всю жизнь, представляешь?

— И что?

— Он неделю назад умер, дожил аж до пятидесяти лет, с ДЦП, с аутизмом.

— И в чем проблема?

— Ему, как юродивому, разрешили мотаться по всему миру, он ведь земную жизнь просидел в одном кресле…

— Эпоха, ближе к развязке!

— Вчера он нашел меня и сказал, что его отец — тот учитель, думал обо мне каждый божий день, корил себя, ненавидел…

— Ты, что ли, была симпатичной в молодости?

— Не знаю. Там, где я росла, не было зеркал. Я о другом. Хорошо, что он не увидел меня такой, какой я стала. Он ведь пытался меня найти… Мечтал бросить семью и жениться на мне.

Я тупил. Эпоха, казалось, бредила.

— А еще его сын сказал, что до момента великого перевоплощения остались считаные дни…

— Перевоплощение кого? Во что?

— Увидишь. Ты точно увидишь это первым.

На кладбище спустились сумерки. Опавшие кусты сирени, так будоражившие меня весной, уродливо растопырились голыми пальцами. К ночи подмораживало, лужи стекленели под тонким льдом, как в застывшем холодце, фиксируя желто-бурые листья. Мелкий вечерний дождь постепенно превращался в белую крошку. Я сильно тосковал в такие дни. Кто бы мог подумать, что нас, бестелесных, так же мучили по ночам холода, как и тех, кто обладал скелетом и плотью. Мои сердечники в клинике часто жаловались: выворачивает суставы в дождь, ноют швы, болит позвоночник… Меня деформировало словно замерзающую лужу, сжимало в тисках, ломало по контуру. Протоны рубились с электронами в моих разреженных атомах, как ангелы с демонами в фильмах про апокалипсис. К моим очертаниям жалась маленькая Настенька, переносившая осень совсем уж тяжело. Она хныкала, терлась вокруг замерзшей кошкой и просила рассказать теплую сказку. Я лепил ей всякий вздор, сказок знал мало. Детство моих пацанов прошло мимо, я не вылезал из операционной. Мятущаяся Эпоха сносила Настеньку вихрем. Малышка кричала, дремавший Саня матерился, гнойная бубонная шобола из других столетий скрипела и костерила старуху, не дающую покоя всему кладбищу. Вдруг на тропинке, ведущей к моей могиле, появилась шаткая фигура. Мы все очнулись и уставились вниз, пытаясь сквозь снежную морось разглядеть ночного гостя. Расхристанный, с рюкзаком через плечо и пакетом из дьюти-фри в руке, к моему захоронению шел Илюша.

— Почему ты без шапки? — возмутился я. — Простудишься, будешь валяться с температурой!

— Застегни куртку, Шалушик, — пуще прежнего заметалась Эпоха, — смотри-ка, у него одна футболка внутри!

— Эй, хирург, видишь, какой он бледный? — захрипел Саня.

— Носогубный треугольник посинел, одышка, предынфарктное состояние, — я присматривался к брату и не мог понять, какого черта ему здесь нужно.

— Дядя, иди домой, иди в тепло! — надорванно кричала Настенька.

Но Илюша не слышал. В отличие от крематория, где он еще способен был воспринимать мою речь, могильник четко разделял наши пространственные пласты. От возни мертвецов лишь сильнее завывал ветер и злее шептались верхушки деревьев. Брат сел прямо на гранитную плиту возле моего памятника, достал из пакета две баклажки текилы и запечатанный набор бокалов для коньяка. Раскупорил бутылку, разорвал упаковку, пустив бумагу и целлофан по ветру. Разлил в два стакана бесцветное содержимое и, озарив мое лицо на камне щелчком зажигалки, затянулся «Ротмансом».

— Ну что, Р-родик, выпьем? — Он поднес наполненный бокал к моему гранитному носу.

— Что случилось, братан? — Я был взволнован и беззвучен, как телевизор со сломанным тумблером.

— Ты не м-мой брат, а я не т-твой, д-дружище. — Илюша опрокинул двести грамм залпом себе в рот: — Вот т-такая дик-кая история.

— Что он несет? — обратился я к Эпохе. — Ему нельзя пить, у него же сердце остановится!

Эпоха уплотнилась в старуху и нервно грызла ногти на своих отвратительных пальцах.

— Более т-того, твоя мать — не м-моя мать, — Илюша вновь налил бокал до краев.

— Хорош лепить горбатого, — орал я, — ты умом тронулся?

— И у нас не м-могло быть одной к-крови. — Очередная порция текилы отправилась в Илюшин желудок.

Эпоха всхлипывала и дрожала. Саня тоже сформировался в человеческую оболочку и вопросительно смотрел то на нее, то на меня.

— Я тебе н-никто, п-понял?!! — Илюшин крик спугнул заснувших на ветках сирени ворон, их крылья исчеркали серебряный воздух.

— Нервный срыв, может, с Ленкой расстался? — не унимался я.

— Заткнись, — коротко осекла меня старуха.

— Ты зря с-спасал м-меня, я — в‐выродок! — Бокал, предназначенный мне, полетел в каменное лицо на памятнике и, ударившись о переносицу, рассыпался миллиардом мельчайших частиц. — Я в‐выродок Эп-похи!!! Той бабки, к-которая вык-крала м-меня в д-детстве! Это он-а меня р-родила!!! — Илюша, срывая горло, перекрывал шум деревьев и рев сигнализации на машине, припаркованной у кладбища.

— Это правда? — оторопел Саня, дернув Эпоху за рукав.

— Правда, — рявкнула бабка. — Оставьте меня в покое.

— Че за хрень! — не унимался я. — Эпоха, останови его! Он выжрал целую бутылку! Он сейчас умрет!

Весь Пятницкий могильник восстал и склонился над Илюшей, словно зрители в средневековом амфитеатре. Тот уже скинул куртку, сорвал зубами алюминиевую закатку со второй бутылки и начал хлестать из горла.

— Я н-никтоооооо! Я уб-бил собствен-ную мать! Я лишил н-нормальной ж-жизни твоих р-родит-телей, Родькаааааа! Меня не должно б-быть на эт-той Землееее!

— Надень куртку, идиот, — рыдал я, — мне все равно, кто тебя родил, хоть сам дьявол, ты мой единственный брат!!!

Эпоха закрыла руками лицо и тряслась всеми своими рваными тряпками, Санино сердце колотилось, дергая коронарные сосуды, как пустое брошенное гнездо на гнилой ветке. Настенька еще крепче прижалась ко мне и тихо причитала:

— Дядя, не надо, дядя, не делай этого…

Над городом поднялся неистовый ураган, остатки листьев смешались с первым снегом и хищно клубились по раскрошенному асфальту. Пластиковые стаканчики, мятые коробки из-под сигарет, брошенные бычки взвивались смерчевыми вихрями. Вороны драли глотку, будто хотели разнести в щепки свои клювы. Илюша допил бутылку до дна, в бешенстве разбил ее о мою гранитную голову и как-то неожиданно