Она стала думать об этом, как о чем-то правильном. Проснувшаяся в ней женственность стала средством для получения духовного наслаждения. Поскольку она узнала силу желания и телесные удовольствия, то поняла, если не простила, предательство брата по отношению к семье и вере. Она думала, что если бы ее отец был менее требовательным и строгим, то привлек бы Рубена к мистике и красоте Зогара. Тогда бы ее брат не перешел в другую веру.

Но Рубен учился по закону. Каждый день он склонялся над столом и делал рутинную работу, в которой отец постоянно находил изъяны. В ее ушах все еще звучал отцовский голос, всегда спокойный, ни разу не повышенный, но постоянно критический: «Расстояние в середине буквы „бейт“ должно равняться ширине верхней и нижней линии. Вот здесь, на этой строке, видишь? Ты написал слишком узко. Сотри и переделай страницу. Рубен, тебе давно должно быть известно, что нижний левый угол „тет“ квадратный, а правый — округлый. Ты же сделал наоборот, видишь? Переделай страницу». И так повторялось снова и снова.

Отец так и не открыл Рубену дверь к славе, бушевавшей в темных чернилах. Она же видела в крошечных буквах поэму, молитву, врата в рай. У каждой буквы была своя дорога, своя тайна. Почему же отец не поделился ими с ее братом?

Когда она думала о букве «бейт», ее волновала не толщина линий и не точность расстояний. Она думала о ее тайне: о числе два, о двойственности; о доме, доме Бога на земле. «И построят Мне святилище, и Я буду пребывать в них»[31]. В них, а не в нем. Он будет пребывать в ней. Она станет домом Бога. Дом божества. Одна крошечная буква, а в ней — дорога к радости.

Со временем сердце Рути открылось для переплетчика, и привязанность между ними возрастала. Когда переплетчику пришла в голову мысль об условном знаке, намекавшем на свидание, Рути предложила букву союза — «бейт». Она увидит ее нацарапанной в уголке отцовского счета и поймет, что жены Михи нет дома. Она в свою очередь добавит ее к инструкциям, которые отец отправит в мастерскую, и без слов станет ясно, что у нее есть время, и дома ее не хватятся. Интересно, был ли у Рубена секретный знак для встреч с возлюбленной? Может, это была зарубка на дереве или вывешенное полотенце? Видимо, что-то в этом роде, поскольку Роза, как и большинство христиан, читать не умела.

Рубен дожидался этого момента в конце каждого дня, когда освобождался от переписки и бегал по поручениям. Рути замечала, как он подскакивал и оживлялся. Обращала внимание, как какое-то поручение вызывало улыбку на его лице и придавало пружинистость походке.

Когда его посылали купить оливки или масло у отца Розы, как мог он не заметить созревавшую дочь? Рути догадывалась, как все случилось, хотя ее брату и в голову не приходило поделиться тем, чего не должны были слышать ее невинные уши.

После его обращения, свадьбы и ухода Рути случайно повстречалась с братом на рынке. Она знала, что ей следует его проигнорировать, словно тот был незнакомцем. Нужно было пройти мимо с опущенными глазами. Но сердце ее не было вышколено. Она незаметно в толпе схватила его за руку. Эта рука стала совсем другой, загрубевшей, не то что дома, приученная к письму. Рути сжала ее, излив в этом жесте всю сестринскую любовь, и заторопилась прочь.

В следующий раз, спустя две недели, он уже приготовился. Сунул ей в руку записку с просьбой о встрече. Написал место: на юге города — Эсплугес де Ллобрегат. Слово «эсплугес» означает «пещеры», склоны белых холмов изрезаны ими. Одна из них, глубокая и потаенная, была любимым их местом в детстве. Позже он приводил туда Розу во время тайных свиданий. Он не знал, что в этой же пещере Рути предавалась чтению запрещенных книг. Их первая встреча оказалась напряженной: как бы она его ни любила, не могла не обвинять его за боль и бесчестие, которое он навлек на их семью. Но брат был хорошим человеком, она чувствовала это сердцем. Доброта передалась ей от него, а не от ее ворчливой матери и не от рассеянного отца. Вскоре они встречались там уже каждую неделю. Он плакал в тот день, когда сказал ей о будущем ребенке.

— Только когда сам станешь отцом, поймешь, что чувствует к тебе собственный отец, — прошептал он.

Рути положила на колени его голову и погладила по волосам. Он глухо спросил:

— Он когда-нибудь говорит обо мне?

— Нет, — сказала она так мягко, как только могла. — Но я верю, что ни на один час он не забывает о тебе.

Она провела пальцами по каменной стене пещеры. Место напоминало ей о пещере с костями, останками нелюбимых покойников. Ее собственная ладонь была такой бренной. Все они умрут, и кости иссохнут, станут пористыми, дырявыми, словно кружево. И кому будет важно, что ее брат позволил священнику прыснуть себе на лоб водой и произнести несколько молитв на латыни? В этой самой пещере Рути чувствовала присутствие Бога. Она вздрогнула перед неизбежностью того, что вода испарится и иссякнет дыхание священника.

В этот момент ей в голову пришла идея. Какой невинной она ей казалась: дать брату нечто, что напоминало бы ему о часах, проведенных им рядом с отцом, когда они оба молились Богу.

— Я тебе кое-что принесу, — сказала она.

И через неделю исполнила обещание.

Давид Бен Шушан нетерпеливо позвал дочь.

— Воробышек! — крикнул он. — Ты мне нужна. Поторопись, бросай свою работу.

Рути кинула щетку в ведро и встала с четверенек.

— Но я еще не закончила мыть пол, отец, — сказала она тихо.

— Неважно. У меня задание, которое не может ждать.

— Но мама будет…

— С матерью договорюсь.

В манере отца было что-то уклончивое, чего Рути до сих пор не замечала. Он смотрел на входную дверь.

— Нужно отнести переплетчику этот пакет. Я уже написал подробные инструкции. Он знает, что с этим делать. Книга должна быть готова к приезду дона Иосифа. Его ожидают к шаббату. Иди дочка, поторопись. А то этот негодяй будет потом говорить, что я слишком поздно дал ему работу.

Рути пошла к колодцу. Быстро, но тщательно вымыла и вытерла руки, прежде чем взять пакет. Завернула его в материю. Рука ее отца, обычно такая твердая, дрожала. Почувствовав форму завернутого в ткань металла, тут же его узнала. Она так часто его полировала, боясь уронить или испортить серебряную филигрань. Это была единственная дорогая вещь в доме. Глаза ее расширились.

— Что ты смотришь? Эта работа тебя не касается.

— Но это шкатулка из маминой кетубы![32]— воскликнула она.

Давид сделал ее сам. Молодой писец вдохновлялся мыслями о своей невесте, которую едва знал. Он писал каждую букву брачного контракта как дань высочайшего уважения женщине, которая станет его духовным другом. Когда его отец увидел эту работу, он так загордился сыном, что потратил все, что мог, на красивую шкатулку для этого документа.