Согласно докладу Андропова, только с 1977 по 1981 год внешней контрразведкой предотвращено более 400 провалов кадровых офицеров ПГУ (внешняя разведка Союза) и их агентов. За это же время разоблачено более двухсот подстав противником своей агентуры нашим органам госбезопасности. А разведывательная экспансия противника внутри страны! В 1980–1981 годах разведчики США, Великобритании, Канады, ФРГ, Франции, Италии, Турции и Японии, действовавшие с позиций военных атташатов своих посольств в Москве, предприняли 570 поездок по СССР. Из них — 157 американцы, 115 — англичане, 106 — французы, 72 — немцы, 59 — разведчики Японии. Впечатляет!

Активность иностранных разведсообществ сравнима разве что с напористостью и наглостью, с которой действовали разведчики фашистской Германии накануне нападения на СССР в 1941 году…

— Н-да, это все там, где-то очень далеко, — Козаченко с сожалением покрутил головой, — здесь же, в нашем захолустье, остается лишь одно — дожидаться пенсии, как это делает наш шеф, Анатолий Дмитриевич Горемыка. Впрочем, а чего от него требовать? Ему уже за пятьдесят. С него взятки гладки, у него все есть — выслуга, квартира, машина, дача, но самое главное — полная апатия и равнодушие к исполнению своих служебных обязанностей. Он даже не скрывает, что давно испытывает отвращение к оперативной деятельности. У него одно на уме: лишь бы день до вечера и никаких ЧП в коллективе оперработников. В этом наш начальник уподобился главврачу сельской больницы, для которого наиважнейшим условием в работе является удержать в коллективе пациентов среднюю температуру. И пусть у кого-то жар, а кто-то уже остывает в морге — не важно. Главное — чтобы средняя температура по больнице была 36,6!..

Но если тебе всего лишь тридцать пять, и ты — молодой подполковник, а у тебя еще и три иностранных языка в активе, плюс неутоленное служебное честолюбие, тогда как? Успокоиться, брать пример с Горемыки? Копаться по субботам и воскресеньям на даче? Да будь он проклят — этот заповедник благополучия! Нет уж, увольте — это не по мне! Давно себе сказал: надо бежать отсюда, да вот ходу рапортам не дают! Сбежал на два года в Афган, ну и что? Опять сюда же и вернули, сказали: «на усиление». А чего усиливать?.. Таких, как Горемыка, не усилишь, не переделаешь…

Н-да, значит, меня в Афгане не заметили. Или я не сумел себя проявить… А что бы ты хотел, Козаченко? Выехать за рубеж по линии Первого главка (внешняя разведка Союза), попасть в окопы «холодной войны»? А почему бы и нет!.. Во всех твоих бедах, Козаченко, ты вини только себя… Да, черт возьми, будь ты хоть семи пядей во лбу, но если нет оперативной удачливости или мохнатой лапы, которая домкратом поднимет тебя наверх, то так и будешь плесневеть в этом Майкопсранске! Ладно, чего уж там, хватит себе душу травить, не будем развивать сюжет…

Зачем же я понадобился шефу? Он же знает, что я — неприкасаем, работаю над отчетом, а это для него — святое! Ему ж на пенсию надо обязательно с орденком уйти, поэтому и освобождает меня за месяц до совещания у краевого руководства от всей текучки, чтоб я ему «конфетку» — добротный доклад — на блюдечке с голубой каемочкой преподнес…

Сам по себе вызов к начальнику нейтрален, — продолжал рассуждать Козаченко, — но форма, форма! Почему через дежурного? Лично не мог пригласить? Такое происходит только в нескольких случаях.

Во-первых, у шефа кто-то из центрального аппарата, и чтобы продемонстрировать ему соблюдение традиций субординации в вверенном Горемыке подразделении, а заодно пустить прибывшему пыль в глаза, подчиненный вызывается через дежурного. Во-вторых, шеф не в духе. В-третьих, вызов через дежурного можно рассматривать как необходимые декорации к предстоящей ключевой мизансцене, в которой Горемыка намерен выступить режиссером-постановщиком. Таким образом он подчеркивает, кто здесь главный. И, наконец, шеф вызывает через дежурного проштрафившегося сотрудника, чтобы последний осознал величину дистанции между собой и им, начальником.

При этой мысли Козаченко криво усмехнулся.

Проштрафиться… Ребята в контрразведке, особенно не нюхавшие пороха, горят либо на выпивке, либо на бабах. Но после Афгана Олег смотрел на эти прегрешения как на детские шалости. После всего пережитого на войне, осознания близости жизни и смерти, становишься мудрее и терпимее к человеческим слабостям. Да и слабости ли это? Просто — жизнь! А потуги активистов из партбюро причесать весь коллектив на один манер — прямой пробор (без выпивки и баб!) — это ханжество и очковтирательство.

— Привет, старик! — Шедший навстречу секретарь партбюро Срывкин протягивал руку. Слащавая улыбочка «чего изволите» полового из трактира, а в глазах холодный расчет. — Опять к начальству? А меня не приняли. Предпочли тебя, орденоносца…

— А шел бы ты… будущий Герой Советского Союза… Посмертно! — в тон Срывкину ответил Козаченко и обошел его сбоку, зная, что тот не преминет задержать его. Чтобы досадить шефу — раз. Чтобы слегка подставить вызванного — два. Не велика пакость, но в этом — весь Срывкин.

— Завтра партсобрание по итогам полугодия, не забудь, старик, зайти выступление согласовать! — раздалось за спиной Олега.

«Меры длины и веса в жизни разных людей неповторимы. Срывкины меряют жизнь количеством вынесенных выговоров по партийной линии и числом подставленных подножек, от которых люди в кровь разбивают лица на оперативных совещаниях и партсобраниях. А уж если представляется возможность убрать с дороги соперника, так это — Праздник Победы для них. Да такие, как говаривал классик советской литературы, «не остановятся, чтобы придушить тебя в темном коридоре. Мало того, еще и пуговицы с твоего мундира изловчатся срезать для продажи».

Наш Срывкин — человек, имеющий одноразовую репутацию на все случаи жизни. Прямо-таки «тефлоновый» мальчик — ну ничего к нему не прилипает. Но ведь что удивительно! Все сотрудники горотдела без исключения видят двуличие Срывкина. И ничего поделать не могут. Или не хотят, или боятся. Еще бы! Его тесть — «шишка», второй секретарь Майкопского горкома партии.

При всем том у нашего персонажа речь малограмотная, манеры жуткие — может в любую минуту почесать в самом неожиданном месте, особой заботой и любовью пользуется причинное место. Беспрестанно цыкает гнилым зубом, всегда лезет посмотреть через плечо пишущего или читающего. Встревает в любой разговор, перебивая говорящих и только что не расталкивая их руками. По телефону обычно орет, орать и материться вообще любит.

Однажды, когда Срывкин в присутствии коллег особо витиевато поливал кого-то непечатной лексикой по телефону, в дежурку вошел Козаченко. Спросил:

— Кому это он такие дифирамбы поет?

— Да вот, жену свою на путь истинный наставляет… — тихо сказал кто-то из присутствовавших оперработников.

Но… Срывкин мгновенно тишает и вьюном вьется в ногах любого начальства. Он — ас латентного подхалимажа. Постоянно нацелен на то, чтобы кого-нибудь подсидеть или заложить начальству. После чего обязательно последует проработка приговоренного к закланию оперработника на партбюро или на партсобрании. Недаром у Срывкина кличка в коллективе: Тихобздуй…