— Очень хорошо, — сказала она и встала, ожидая, куда же он ее поведет.

Он кивком показал, чтобы Кили следовала за ним, она покорно пошла. Большинство из ожидающих рейса пассажиров слишком устали или были слишком равнодушны, чтобы обратить внимание на их уход. Когда они вошли в широкий центральный проход аэропорта, Дакс принялся озираться, пока не увидел безлюдный закуток, где стояли платные телефоны. Он взял ее под локоть и повел туда.

Как только они вошли в этот закуток, предоставивший им чуточку уединения, она повернулась к нему:

— Чего ты хочешь?

Он мог простить ей это холодное высокомерие, с которым она смотрела на него. Он мог простить ей это, потому что знал, что через несколько секунд ее чувства коренным образом переменятся. Лучше отбросить в сторону худшее и двигаться дальше.

— Кили, — мягко начал он. — Марк умер. Он погиб в тот самый день, когда его вертолет упал, почти двенадцать лет назад.

Никаких проявлений сильного душевного волнения, которое она должна была испытывать, — ни слез, ни вздохов, ни истерики, ни радости, ни печали — ничего, лишь стоическая маска и непроницаемые зеленые глаза.

— Ты слышишь меня, Кили? — спросил он, наконец.

Она кивнула, затем заговорила:

— Д-да. — Она сглотнула и откашлялась. — Откуда ты… Откуда ты узнал?

Тогда он рассказал ей о том, как поехал в госпиталь вместо конгрессмена Паркера.

— Когда я покончил с официальными обязанностями, то разговорился с четырьмя солдатами. Мы просто беседовали как бывшие ветераны, и чисто из любопытства я стал расспрашивать их, при каких обстоятельствах они пропали без вести. Один из них, армейский капрал по имени Джин Кокс, упомянул дату крушения вертолета. Кили, это был тот же день, когда разбился вертолет Марка.

Я попросил Кокса рассказать, что произошло, и он рассказал, как вертолет сбили, он загорелся и упал. Им с пилотом удалось выбраться, прежде чем он взорвался. Они ползком добрались до джунглей, которые постоянно прочесывали вьетконговцы. Ноги пилота были перебиты, по-видимому, были и внутренние повреждения. Он умер примерно через час после катастрофы. Кокс забросал его толстым слоем листьев в надежде, что вьетконговцы не найдут тела и… В общем не найдут его.

На следующий день Кокса взяли в плен. — Дакс взял ее руки в свои ладони и крепко сжал их. — Кили, пилота звали Марк Уилльямз. Это был высокий блондин, который говорил с южным акцентом.

Он ожидал, что она тяжело прислонится к стене или, возможно, приникнет к нему в поисках поддержки, пытаясь усвоить то, что он ей только что рассказал. Он собирался крепко прижать ее к груди, но не как любовник, а как друг и держать ее так до тех пор, пока она не сможет заговорить и обсудить, что это значит для них обоих. Он ожидал увидеть слезы, оплакивающие растраченную впустую жизнь молодого человека, возможно, горечь по поводу войны, которой он был принесен в жертву.

Но он совершенно не ожидал той реакции, которую наблюдал сейчас.

Она выдернула руки из его ладоней, словно отшвыривая от себя нечто отвратительное. Единственный звук, который она произвела, был смех, резкий, презрительный, без тени веселья.

— Как ты мог, Дакс? — спросила она, и каждое ее слово дышало отвращением. — Чью совесть ты пытаешься успокоить — мою или свою?

Он смотрел на нее в немом изумлении.

— Что?

Она снова рассмеялась своим ужасным смехом.

— Я нисколько не сомневаюсь, что этот солдат, Кокс, рассказал тебе свою историю. Но не слишком ли много совпадений — имя пилота Уилльямз и то, что он говорил с южным акцентом. Неужели ты вообразил, будто я настолько доверчива, что поверю в это?

Его челюсть, отвисшая от изумления, теперь напряглась, когда он пытался сдержать свой гнев. И из уважения к ситуации ему удалось сделать это.

— Я говорю тебе правду, черт побери, — сквозь зубы произнес он. — Зачем мне врать по поводу столь важных вещей?

— Потому что я сказала тебе сегодня утром, что не смогу принадлежать тебе, что мы не сможем быть вместе до тех пор, пока мне неизвестна судьба Марка. Думаю, ты воспользовался удобным случаем и вставил его имя в историю, которую тебе рассказал этот солдат. Очень удобно для всех, не так ли? — Она сердито встряхнула головой, откидывая назад волосы. — Вы, конгрессмен Деверекс, имеете репутацию человека, который добивается желаемого любыми средствами — честными или нечестными. Думаю, сейчас вы подтвердили эту свою репутацию.

Его гордые предки могли вынести все, что угодно, кроме запятнанной репутации. Это относилось и к Даксу. Любой намек на нечестность он не мог простить.

Он выпрямился и бросил на нее исполненный ярости взгляд:

— Ладно, Кили. Верь в то, во что хочешь верить. Приноси свою жизнь в жертву. Храни свою любовь, как какой-нибудь чертов скряга. Наверное, ты наслаждаешься возложенным на себя мученичеством. Оно возносит тебя над нами, животными, не так ли? Но хочу тебя предостеречь — люди порой находят святых невыносимо скучными.

Она резко развернулась и пошла от него через вестибюль к посадочной зоне. Сердце его разрывалось от боли, но гордость не позволяла окликнуть ее. Как она могла заподозрить его в таком достойном презрения поступке после прошедшей ночи? Прошедшая ночь… Он прикрыл лицо руками, пытаясь выбросить воспоминания о разделенной радости, об охватившем их экстазе. Просто невозможно, чтобы она могла думать…

— Ну что, твоя баба тебя бросила?

Протяжный голос Эла Ван Дорфа внезапно вернул Дакса к реальности. Он опустил руки и, резко повернув голову, увидел ненавистную самодовольную ухмылку. Ван Дорф небрежно привалился к стене прямо в закутке. Его насмешливая грубость стала последней каплей, разбившей остатки и без того шаткого самообладания Дакса.

Он бросился на репортера, и на помощь ему пришла его морская тренировка. Прежде чем противник сообразил, что с ним происходит, он оказался сдвинутым с места, запихнутым глубже в тень и прижатым к стене. Руки репортера были заломлены за спину, их сжимала железная хватка. Очки сбились и повисли косо. Колено Дакса уперлось в промежность Ван Дорфа, заставив последнего пронзительно жалобно вскрикнуть. Крепкое предплечье вонзилось, словно лом, в горло.

— Ты открываешь свой мудрый рот слишком часто, Ван Дорф.

— Я видел…

— Ты ничего не видел. Ты ничего не слышал. Во всяком случае, ничего, что ты мог бы доказать. Если ты когда-нибудь попытаешься снова бросать в мой адрес свои гнусные намеки, я подам на тебя в суд за клевету и потребую огромную сумму денег. И если даже я проиграю, твоя репутация заслуживающего доверия журналиста разлетится ко всем чертям, так что ни одна служба новостей и ни одна даже самая плохонькая газетенка не подпустит тебя к себе и на пушечный выстрел. К тому же я как следует отделаю тебя. Я ясно выразился, Ван Дорф?

Подкрепляя свои слова, Дакс вздернул колено выше, и репортер захныкал, подтверждая то, что Дакс всегда подозревал, — он был трусом.