Негромкие шаги в подворотне раздались ровно в час. В это время серебряный серпик выглянул из-за облака и на стене дома обрисовались тени двух сутулых фигур.

«Слава богу, — подумал Вадим, — это наверняка те два громилы, а не припозднившийся жилец. Который же из них Крыса? Судя по газете, именно он старший».

Фигуры постояли некоторое время у стены: вероятно, их насторожил свет двух окон наверху. Затем они направились к единственной двери, на которой контрастно выделялся белый прямоугольник. Когда первый из них уже взялся за ручку двери, Нижегородский внутренне чертыхнулся: неужели не обратят внимания? Но в это самое время второй придержал дверь и указал на лист бумаги первому. Обе фигуры замерли. «Читают», — догадался Вадим и на всякий случай сдвинул флажок предохранителя своего «браунинга».

Смысл текста, который еще днем крупными печатными буквами Нижегородский вывел на почтовом листе, был бы мало понятен постороннему, но до этих двух олухов должен дойти наверняка.

«Крыса, — было выведено особенно крупно, чтобы сразу привлечь внимание, — когда хлопнете хату, не забудь про Маркиза. Сделаешь, как договаривались, жду тебя за нашим столиком в „Цур дойче айхе“. Твой Пупсик».

«Цур дойче айхе»[26]был одним из известных мюнхенских ресторанов. Купив как-то по незнанию «Дер айгене», Нижегородский прочитал в этом журнале для гомосексуалистов, что в «Немецком дубе» собираются местные голубые. «Сработает или не сработает? — терялся он в догадках. — Или все же придется пугнуть? Не хотелось бы затевать пальбу, ведь неподалеку бродит тот полицейский. Не ровен час самого тут пристрелят. Эх, надо было купить морской парабеллум вместо этой пукалки».

Тем временем чтение записки, судя по всему, закончилось, и началось ее обсуждение. Обсуждение, постепенно переходящее в напряженную дискуссию. Один из громил — логично предположить, что это был Маркиз, — сорвал листок с двери и тыкал им в нос второму.

«Интересно, — снова задумался Нижегородский, — что они сейчас выясняют: кто такой Пупсик или о чем не должен позабыть Крыса в отношении Маркиза?»

Он прозевал момент удара, но увидел, как тот, второй, в нос которому совали скомканную бумажку, неожиданно охнул, согнулся пополам и попятился. Упершись задом в оказавшуюся позади стену, он издал какой-то рык, и в это время грянул выстрел. Вспышка осветила искаженное болью лицо стрелявшего. Его напарник отпрянул, выронил звякнувший о каменную ступень крыльца нож и с шумом повалился возле злосчастной двери. Стрелявший, а это, несомненно, был Крыса, отбросил свой револьвер и, прижимая окровавленные руки к животу, на полусогнутых устремился к черному проему подворотни. Туда же, в надежде избежать ненужной встречи с полицией, бросился и Нижегородский. Пробегая мимо бандита, он с разбегу дал ему хорошего пинка и выскочил на улицу.

Здесь Вадим сразу сбавил темп, быстрым шагом перешел на противоположную сторону и скрылся за первым же поворотом. Последнее, что он слышал, были свистки баварского полицейского — третьего спасенного им этой ночью человека.

— Твоя работа?

Вечером следующего дня Каратаев стоял в дверях одной из комнат своего компаньона и потрясал свежим номером «Мюнхенского обозревателя».

— Саввыч, ты про что?

— Не Саввыч, а Август Флейтер! Так твоя работа? — Каратаев развернул газету и стал тыкать пальцем в заголовок, гласивший: «Сведение счётов во дворе дома № 13». — Здесь должно быть совсем другое!

— А я при чем? — еще разок, исключительно для проформы, изобразил недоумение Вадим. — Не я же выпускаю эту газету.

— Ладно, — Каратаев свернул «Обозреватель» в трубку и похлопал ею по левой ладони, — ты добьешься только одного — я перестану информировать тебя обо всем, что тебя не касается.

Однако в следующую минуту он прошел в комнату, отшвырнул газету и, усевшись в одно из кресел, сменил тон на просительный:

— Вадим, заклинаю тебя ничего не трогать в этом городе. Он нужен мне… девственно чистым в историческом смысле. Пойми ты это, черт бы тебя побрал!

— А чего это вдруг именно Мюнхен понадобился тебе девственно чистым? — в свою очередь пошел в наступление Нижегородский. — Объясни.

— Потому!.. Потому что я тут живу в настоящий момент. Вот почему.

— Ты что-то недоговариваешь, Каратаев. И что такого, скажи на милость, изменится, если этой ночью в живых осталось двое или трое ни в чем не повинных людей?

— Я уже устал объяснять, что измениться может все. — Савва вскочил и стал ходить из угла в угол. — Может пропасть самый смысл моего невозвращения. На кой черт мне сдалось прошлое, в котором все пошло не так? Это уже не прошлое, а просто другой вариант. Обещай больше ничего не предпринимать здесь хотя бы без согласования со мной.

* * *

Как-то в начале апреля они прогуливались по Бреннерштрассе и вышли на Одеонсплац. Каратаев, взявший на себя роль экскурсовода, рассказывал напарнику о встреченных ими по дороге достопримечательностях.

— Вот, Вадим Алексеич, полюбуйтесь-ка: аркада Полководцев, — показал он в сторону не раз уже виденной ими тройной арки, как бы рассекавшей широкую Людвигштрассе надвое, образуя при этом начало каменного острова, по обе стороны которого дальше текли уже две расходящиеся в стороны улицы с другими названиями. — Возведена в честь баварских генералов Тили и Вреде, один из которых вовсе и не был генералом, а другой на поверку не являлся баварцем.

Они прошли к аркаде и обошли ее слева.

— А вот тут вот, — он ткнул пальцем в середину мостовой, по которой катились повозки и автомобили, — вот на этом вот самом месте через десять с половиной лет чуть не ухлопают Гитлера.

— Чуть не считается, Саввушка.

— Ты прав. Гораздо больше шансов у него было погибнуть на войне. — Они прошли еще немного. — А примерно вот здесь, — снова ткнул пальцем в землю Каратаев, — еще лет через пятнадцать в него попытается выстрелить какой-то студент.

— Позволь, я догадаюсь, — остановил его Нижегородский, — он тоже промахнется!

— Даже не успеет нажать на курок.

— Значит, не судьба.

— Значит, не судьба.

Вадим едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Бедный Каратаев, он не знал, что Гитлер отменяется и все эти события никогда не смогут состояться.

Когда, отыскав в небольшом сквере лавочку, они присели отдохнуть, Нижегородский спросил:

— Ты бы лучше рассказал о своих планах, Каратаев. Деньги, насколько я успел заметить, тебя интересуют, но не настолько, чтобы делать из них цель жизни. Я знаю тебя уже второй год и могу утверждать: не за деньгами ты смотался сюда из нашего времени и из России. Во всяком случае, не только за деньгами. Ты заикнулся недавно о каком-то там труде, который создашь. Не пора ли уже рассказать? Твое молчание становится просто неприличным.