Сын. Его вечная, непреходящая боль. Боль и любовь. Ничего у него не осталось, только любовь к сыну, которого у него, если разобраться, и нет.

Он удивился и испугался, почувствовав, как в его душе зарождается любовь к этой странной, пугливой, не очень понятной девочке. Любовь или жалость? А разве это бывает поодиночке?

* * *

Иван почти привык к новой жизни. Привык и к местным людям, с их наивным юморком, абсолютной беззлобностью, примитивными желаниями. Он уже узнавал соседей, останавливался поболтать с худым, высохшим от старости и солнца рыбаком Филькой – так пренебрежительно местные называли старого пьяницу и мелкого бузотера, вечно торчавшего вечерами у гастронома в надежде, что позовут выпить третьим.

С апреля по ноябрь, до первых холодов, Филька жил на берегу, между расколотыми и выброшенными рыбацкими шаландами. Варил уху в котелке, когда везло, сбывал улов на базаре – в общем, кое-как пробивался. На зиму он исчезал – бродяжничал. Где и как, никто не знал, и вряд ли о нем беспокоились. Но в апреле Фильку ждали и начинали тревожиться – жив ли? Филька был неотъемлемой частью поселка.

Была еще баба Света, торгующая у самого пляжа вареной кукурузой, – огромная, как вытекшая квашня, с красным, отечным, болезненным лицом старого гипертоника. Баба Света сплетницей не была и наводящих вопросов не задавала, протягивала ему обжигающий початок, предварительно мокнув его в банку со слипшейся от влажности, крупной серой солью, и всегда приглашала его присесть и «маленько потрекать».

Ей было скучно.

Трекали ни о чем и обо всем – цены, погода, капризные отдыхающие. Лишь однажды спросила, кивнув в сторону Любкиного дома:

– Как тебе там? У них?

– Нормально, – ответил он. – Прижился.

Баба Света удивилась, но ничего комментировать не стала. С ней было хорошо помолчать. С Филькой можно было поспорить о политике. Этот пропитый старый черт был большим поклонником Сталина и очень жаждал «крепкой руки». Идиот.

Подружился Иван с участковым Семеном Удальцом – такая вот фамилия, – молодым, безусым, беловолосым, как лунь, конопатым лейтенантиком. Поначалу он относился к Ивану с большим недоверием. Но потом, разобравшись, перечитав его справки и пролистав временные прописки, пожалел его:

– А, понял! Жена! Выперла, сука? – И Семен грязно выругался.

У него была своя непростая история. Много лет он сватался к пышной красавице Нельке, торгующей пивом у пирса. Невестой Нелька была довольно сомнительной, хотя и не бедной – крепкий дом с огородом, высокий кованый забор. А еще – двое детей, Нелька была разведенкой. Но Семена Нелька держала на коротком поводке – ночевать пускала, а идти замуж не соглашалась, короче, морочила голову.

Ему многое здесь нравилось. В сентябре разъезжались редкие отдыхающие, жадно нахватав на рынке ящики с персиками и виноградом, пляж пустел, и очереди в магазинах становились поменьше. На улицах было тихо, городок засыпал до следующего мая, до начала июня, когда начинался сезон и, собственно, жизнь.

Местные упрямо считали поселок курортным, и слово «сезон» было словом священным, хотя, конечно, никаким курортом этот поселок не был. Отдыхающих было мало, да и те далеко не столичные жители – приезжали сюда люди скромные, из далеких провинций, которым только это и было по силам. Здесь мало что было приспособлено для отдыха: два хлипких кафе и одна рабочая столовка, единственная баня, да и та еле живая. Крошечный базар, где торговали излишками из своего сада, куда их девать? Зато пляж был хорош – широкий, с чистым мелким песком. Да и море не подводило: теплое, спокойное, мелкое у берега – детишкам раздолье! Сам поселок был зеленым, тенистым, с разросшимися кустами душистой акации, с пирамидальными тополями, каштанами и островерхими кипарисами.

Иваном, конечно, интересовались, он это видел и понимал. Одинокие женщины, а их, как везде, было много, разглядывали его с интересом и скрытой надеждой. Старухи – с подозрением и недоверием. Старики – с усмешкой и уверенностью в своих тайных знаниях: ясное дело, сбежал от проблем с законом. А вот женщины уверенно считали, что сбежал он от несчастной любви – да и кому, простите, нужен инвалид? А уж там, там, в ихних столицах? Знаем мы этих столичных цац, навидались.

Но в целом местный народ был тактичен и Ивану не докучал.

Однажды, правда, остолбенел – баба Света, сильно смущаясь, все же спросила:

– Как у тебя там с Любкой этой? Ну, в смысле, того?

Он рассмеялся:

– В каком смысле, о чем вы? Да нет у нас ничего с Любовью Петровной! Ровным счетом ни-че-го. И откуда, простите, эти невероятные слухи?

Та смущенно отмахнулась:

– И чего тебе непонятного? Оба молодые, и ты, и Любка. Оба красивые.

Он успокоил ее:

– Нет, нет и нет. Я квартирант, она хозяйка. И больше, поверьте, нет ничего.

– Ну и правильно, Вань! – отозвалась баба Света. – И не надо тебе этого. Ты уж поверь старому человеку, плохого я тебе не скажу.

Он удивился, но кивнул:

– Спасибо, знаю.

Их с Любкиной семьей совместный быт был простым и неприхотливым: щи да каша, как честно предупреждала Любка. Огород давно зарос сорняками, землю Любка не любила, была к ней равнодушна. Впрочем, она ко всему была равнодушна, эта молодая и красивая женщина, и это Ивана по-прежнему удивляло.

Хижину свою он почти полюбил – и ее сырую прохладу, и влажные отштукатуренные беленые стены, маленькое окошко, глядевшее в сад, и запах персиков, тянущийся из окна. И тишину, тишину. Тишину.

Но главным все-таки было море. Каждый вечер, ни разу не пропустив, он отправлялся на берег – дождь, ветер, какая разница? На берегу он усаживался на любимый валун, скользкий от бархатных водорослей, и принимался смотреть на море. Синее в хорошую и солнечную погоду, свинцовое в дождливую и пасмурную, со стылым ветром, беспощадно трепавшим волосы и обжигавшим щеки, с прибоем, штилем, с волнами, оно всегда было прекрасным, таким, о котором Иван мечтал.

Море спасало его. Ему было наплевать на жару, духоту, холодные ветры – на все то, от чего притворно стонали местные жители. Притворно, потому что как только заходил разговор о переезде в другие места, например в Центральную Россию или куда-то еще, они моментально отмахивались от подобных советов: «Да что вы! Там же холод – брррр! Там же снег и мороз!»

И Ивану становилось весело – он-то сбежал! Сбежал от промозглого питерского дождя, от московских сугробов, от вечного ожидания тепла и весны, от невыносимо затяжных осеней, от коротких, не оправдывающих надежд летних месяцев.

Ему удалось переломить судьбу. Наверное, впервые в жизни.

Работы было немного, зато он много читал. Новинок, конечно, в библиотеке не было – разрозненные тома старых подписных, русская классика, классика французская. А что еще человеку надо для успокоения души? В клубе, в своем кабинетике, а скорее каморке, зная, когда начинаются концерты классической музыки, он включал радио.