На моей памяти, раза три заходя с одного бока и с другого, отец Никодим возвращался к тому, что Господь говорит с человеком так, чтобы сын Адама Его по возможности понял. И так, чтобы собственная греховность, которая открывается на исповеди, не уничтожила кающегося на корню. Потому не есть ли Священное Писание то облако, через которое Господь обращается к своему народу? На Синае, явись Он вне облака, человек тотчас бы погиб.

Кроме того, читая Библию, нельзя забывать, что человеку проще примириться со злом, когда оно приходит со стороны. Когда не мы его творим, а нас им наказывают. «Мои замечания, – продолжал Никодим, – особенно важны для тех глав, где зло приписывается самому Богу. Господь всеблаг, и зло, что есть в мире, творит только человек. Господь может лишь попустить ему. Потоп – зло, порожденное человеком, он же в нем и захлебнулся. Ковчег – добрые дела праведника, в грехе они не тонут, и Ной с семейством терпеливо ждал, когда Господь смилостивится, повелит злу вернуться обратно в преисподнюю. То же, что и с потопом, – с египетскими младенцами. Всевышний их не убивал. Защищая свой народ, Он поставил зеркало, и зло фараона, отразившись от меди, легло на Египет. Ожесточение сердца фараона, его запрет семени Иакова идти в пустыню – та неволя, в которой, мучая и преследуя, он держал сыновей Израиля.

Однажды, будто вторя Ленину, Никодим сказал, что революция, ее цель и смысл – возвращение в детство. Люди безмерно устают от сложности жизни, от тысяч и тысяч лазеек, закоулков, тупиков, в которых хоронится грех и откуда его ничем не выкорябаешь. Не сразу, но приходят к выводу, что единственное назначение сложности как раз в этом – укрывать, давать приют злу, и, пока ее не разрушишь, о спасении нечего думать.

Революция есть попытка вновь разделить добро и зло, сделать мир столь же простым, ясным, что до грехопадения. Отсюда чувство правоты, радость, восторг, ликование, которые, несмотря на все бедствия, она рождает в людях. Нечто подобное в те годы я уже слышал, удивляла лишь печаль, раскаяние в голосе нашего батюшки.

Я знал, что отец Никодим никогда революцию не поддерживал, но теперь его можно было понять так, что и враги революции были из того же детского лагеря. В семнадцатом году прежний мир разрушился, в одночасье сошел на нет. Выстоять у него не было ни единого шанса, потому что революция всем и каждому предложила всамделишный Господень рай. Тебе была обещана жизнь, лишенная порока, жизнь без искушений, без мук, без сомнений. Счастливое, радостное время – ведь если ты верил, был предан и исполнителен, ты знал, что, что бы ни делал, вины твоей ни в чем нет. Это и вправду был хороший, искренний мир, мир молодости и энтузиазма. Вера сберегла несметное количество сил, ты был буквально переполнен ими, оттого всё в тебе пело, и жить было легко.

Занимала Никодима и следующая мысль. При нем на пересылке инженер-капитан, в Первую мировую войну наводивший в Галиции понтонные переправы, объяснял сокамерникам, что каждый из нас – блудный сын, а вера – путь к Господу, дорога со всеми мыслимыми отступлениями и метаниями. Откровение даётся по мере того, как мы идём, только по мере и в меру пройденного мы понимаем слова Господа. Иначе – набор обычных заповедей и поучений. Иначе ничего не прочувствовано, ничего не болит, не мучает. Не было бы ни сомнений, ни измен, ни бегства: просто ты, как отличник, вызубрил урок и в классе отбарабанил.

В Библии, говорил капитан, вера прорывается через человеческую слабость. Она соразмерна нашим представлениям о мире, о его справедливости, о силе греха – только так она может помочь, направить в лучшую сторону. Отступления от Господа народа, который Он избрал – не только в Синае, но и раньше, в Египте, и позже, в собственном государстве, – его жалобы и стенания вернее другого свидетельство того, что ни на что большее человек не был способен. Трусость, порочность сынов Адама ставила пределы, и они были узки.

То есть вера – не нечто готовое, а как лепка человека из глины: постепенное, шаг за шагом, ваяние. И оба Завета – путь, неровный, прерывистый, трудная дорога, в которой всё необходимо и всё неизбежно. Лишь пройдя ее с начала и до конца, можно надеяться на спасение. Он же, кадровый офицер, утверждал, что военные походы России – средостение ее истории. Продвижение к Иерусалиму было медленным, явным для народа отражением нашего внутреннего исправления. Прежде чем второй раз явится Христос, мы должны будем повторить дорогу, какой вера шла к нам, сами вернуться на Святую землю.

В Генеральном штабе многие хотели спрямить путь – идти к истинной вере и земле Единого Бога, даже по карте почти не уклоняясь в сторону: Москва – Киев – Константинополь – Иерусалим, а когда цель будет рядом, часть сил перебросить на вспомогательный фронт в Междуречье и уже оттуда дорогой Авраама тоже идти в Святую землю. Но двор и гвардия были настроены по-другому. Их стратегический план исходил из того, что ныне святость обретается в Москве, само по себе иерусалимское направление мало что значит. В какую сторону ни возьми, мы идем к Иерусалиму: расширение империи есть единственно верный, надежный путь к Господу. Так или иначе, прежде нежели под скипетром русского царя не окажется весь земной шар – в числе прочего и Палестина – Царствие Божие не установится.

Примерно с семидесятого года отец Никодим стал заметно слабеть. В то время его келейницей была баба Рая, старуха крепкая и весьма преданная. Однако обихаживать его день за днем она не могла, в Москве недалеко от Преображенской заставы у нее имелась дочь с двумя маленькими детишками, и баба Рая, как уто́к, металась от Никодима к дочке и снова в Снегири. Из лагеря Никодим вернулся гипертоником, строго говоря, он и жил от одного криза до другого, поэтому, когда баба Рая уезжала, кто-нибудь обязательно ее подменял. С поздней осени и до середины весны, то есть пространство между полевыми сезонами, эти обязанности я охотно брал на себя. И дело не в благодарности – мне с ним было интересно.

Сдавал Никодим неровно. Едва врачам удавалось сбить давление, вялость, путаность речи уходили и он, пусть и не делался прежним – ярким, мощным проповедником, каким мы его знали по храму, но всё равно был отменным собеседником. Нашлась у нас и интересная для обоих тема – «Севера».

Никодим часами расспрашивал меня об энцах и других тамошних народах. Как они жили до Перегудова и как, когда его уже приняли и крестились. Как смотрели на свою историю, свою судьбу. Кое-что Никодим рассказывал и сам. В частности, из его слов следовало, что в Томске он несколько месяцев прожил под одной крышей с неким энцем по имени Ноан. В другие подробности не вдавался, но и это было немало.

К тому времени я знал по именам почти всё племя – от переписи двадцать четвертого года примерно на сорок-пятьдесят лет назад. У меня была амбарная книга в хорошем коленкоровом переплете с целым лесом из энцских родословных древ и просто записями матримониального свойства. Основывались они на воспоминаниях стариков и на документах из архивов – начиная с царствования Александра III, то есть с 1881 года, делопроизводство в низовьях Лены стало вещью привычной. С остальным девятнадцатым веком было, конечно, сложнее. Документов считаные единицы, и ни одного старика, который тогда жил и мог что-нибудь рассказать. Тем не менее благодаря имени энца – Ноан – и паре десятков других деталей я скоро стал думать, что знакомым Никодима был правнук старшего из двух сыновей, рождённых Белкой еще до Перегудова. То есть прямой потомок убитого им шамана Ионаха. Кстати, несмотря на смерть Ионаха, о Перегудове энец, по словам Никодима, отзывался с любовью и великим почтением, говорил о нем как о новом апостоле язычников, втором Павле.