Она старается не думать про его пассию, у нее нет никакого права ревновать. Ренни не знает, как выглядит эта женщина. Для нее это лишь тело без головы, в черном пеньюаре, а может без. Как и для Джейка, возможно. «Что такое женщина? – спросил он однажды. – Голова с вагиной в придачу или, наоборот, вагина с головой? Зависит от того, с какого конца приступаешь». Между ними был уговор, что это просто шутки. Новая пассия простиралась перед ней, словно будущее, некое пространство, пустота, куда теперь Джейк бросается стремглав ночь за ночью, как бросался в нее, каждый раз отчаянно и без остатка, словно с утеса в бездну. Вот почему она чувствовала тоску. «Интересно, – думала Ренни, – каково это, уметь вот так нырять в другого, в чужое тело, в эту тьму. Женщины так не могут. Напротив, это в них вторгается тьма». Ренни никак не могла понять, что общего между желанием и безрассудством самого акта, она тоже испытывала безрассудное желание – и вот финалом ее освещенная солнцем, застывшая в одной позе фигура за кухонным столом.

Джейк снова в дверях. Ренни не хочет на него смотреть. Она знает, что там увидит, – то же самое, что он видит в ней. Несчастье, и куда более огромное, чем они могли себе вообразить. Но какое может быть несчастье, ведь это понятие было вне пределов их договоренностей? Никаких привязанностей, никаких клятв, так они решили. Что же в таком случае было счастьем?

Ренни думает, рассказать ли ему про мужчину с веревкой. Думает не без задней мысли, пусть помучается от угрызений совести, только поэтому она и стала бы рассказывать. Что с ним будет, когда он представит, как одна из его любимых эротических фантазий разгуливает на свободе, рычит и прыгает на четвереньках? «Я знаю грань между игрой и реальностью, – говорил он, – между желанием и потребностью». Просто она все не так понимала.

Ренни ничего не сказала; она не встала и не бросилась ему на шею, не пожала ему руку. Она не хотела жалости, поэтому ничего не сделала. Сидела, вцепившись обеими руками в чашку, словно в розетку, источник своей жизненной энергии, и не могла двинуться с места. Это и называется «напоказ», это и есть горе? Что с ними стало – просто два неживых тела! Но что поделать, если нет ни желания, ни потребности, которые она вроде как должна чувствовать, что тут поделать? Ренни сжала руки вместе, чтобы не трепыхались. Она вспомнила свою бабушку, руки вот так сцеплены, голова склонилась над правильной, безрадостной индейкой, слова благословения.

– Будь здорова, – сказал Джейк, но в том-то и была проблема. Он не мог принять, что она нездорова. А какой кайф играть в эти игры с ходячим инвалидом. Никакого, да и нечестно это.

* * *

На следующее утро после окончательного ухода Джейка Ренни не встала с постели. Просто не нашла причины. Она лежала и думала о Дэниеле. Он для нее фантазия, это правда: фантазия об отсутствии фантазии, о норме. Думать о нем было утешительно, словно сосать большой палец. Она представляла, как он просыпается, переворачивается на другой бок, выключает будильник, овладевает своей беременной женой, лица которой Ренни не видит, осторожно, вдумчиво, но все-таки в темпе, ведь уже утро и у него много дел. Она не кончает, но они оба к этому привыкли, обязательно кончит в другой раз, когда у Дэниела будет больше времени. Потом он принимает душ, пьет кофе, черный без сахара, чашку передает ему жена, через дверь ванной, глядя на него, бреющегося, в зеркало и не видя ничего того, что видит в нем Ренни. Вот Дэниел одевается в очередной повседневный костюм, завязывает шнурки.

В три пополудни Ренни звонит ему, на работу, где он должен сейчас находиться, и оставляет свой номер медсестре – та сказала, что он на вызове. Она никогда так не делала. Она знает, что поступает подло, но мысли о Дэниеле вытащили наружу весь запас дурного, который в ней накопился. А Дэниел, у него такая чистая подноготная, такие розовенькие уши, он весь такой хороший!

Дэниел перезвонил ей через пятнадцать минут, и она изо всех сил старается произвести впечатление человека на грани самоубийства. Она не говорит этого прямо, она бы не зашла так далеко, но она знает, что единственный способ заманить Дэниела к себе домой – это дать ему шанс спасти ее. Впрочем, она плакала, и вполне натурально.

Она хотела, чтобы Дэниел взял ее за руку, похлопал по спине, побыл с ней. У него это так хорошо получалось. Она уже ничего другого и не ждала. Она оделась, застелила постель, почистила зубы, причесалась, как хорошая девочка – по крайней мере, в этом. Пусть Дэниел придет и выдаст ей золотую звездочку.

Он постучал в дверь, она открыла, вот он. Но перед ней стоял незнакомый человек. В нем был гнев, страх, но не было желания. Она все-таки зашла слишком далеко.

«Никогда так больше не делай», – сказал он. И это все, что она услышала.

Она думала, он знает, что с ней такое. Но нет, не повезло.

И вот Ренни лежит на кровати, более-менее в порядке, а Дэниел надевает ботинки. Она видит его голову сбоку, изгиб шеи. На самом деле это ему было что-то нужно от нее, она не могла в это поверить и не могла простить. Она так привыкла к мысли, что это она нуждается в нем, но оказалось – наоборот. Ему было стыдно перед самим собой, а это последнее, чего она бы хотела. Ей казалось, для Дэниела она долгожданный, но запретный отпуск. Она чувствовала себя одинокой соломинкой, чувствовала, что тонет. Что ее изнасиловали.

«Вот что означает „терминальная стадия“, – подумала она. – Привыкай, дорогая».

* * *

Они занимаются любовью, потом Ренни заворачивается в полотенце и идет на кухню. И видит ящерицу песочного цвета, с огромными темными глазами, она ловит муравьев, которые крадутся к банке с патокой. Ренни съедает три куска хлеба с джемом и выпивает полпинты молока. Пол говорил, некоторые местные уверены, раз на пакете написано «долгого хранения», значит, оно и жизнь продлевает.

Ренни возвращается в спальню, переступает через брошенную на пол одежду. Пол лежит на спине, заведя руки за голову, ноги раздвинуты, смотрит в потолок. Ренни забирается под москитную сетку и сворачивается клубочком рядом. Она облизывает впадину вокруг его пупка, на вкус кожа влажная и соленая, но он почти не замечает. Тогда она проводит рукой по его телу, ласкает. Он заморгал и слегка улыбнулся. Волосы у него на груди седые, и этот признак возраста как-то успокаивает Ренни: в конце концов, люди и должны стареть, изменяться, изнашиваться. Но не портиться – а созревать. Его прошлое, само время так пометило его.

Ей хочется расспросить его про жену. Ведь это явно она – дом, лужайка и домашнее платье приложение к ней, к чему еще. Но ей не хочется признаваться, что она шарила по его ящикам.

– Ты был женат? – спрашивает Ренни.

– Да, – отвечает Пол.

Он не продолжает, поэтому Ренни берет инициативу:

– И что произошло?

Пол улыбается.

– Ей не нравился мой образ жизни. Она говорила, нет чувства защищенности. Дело, конечно, не в финансах. После Ближнего Востока я вернулся и попытался стать обывателем, но когда живешь совсем иначе, день за днем, и никогда не знаешь, может, сегодня тебя разнесет в клочья, та, другая жизнь кажется фальшивой, какой-то ненастоящей. Меня совершенно не привлекали «миссии» вроде отвезти машину в автосервис перед зимой и все прочее. Даже дети не удержали.