— Если я последую им, — ответил он, — то за результат не ручаюсь.

— Пока не добьемся успеха, — сказала я.

Он сложил бумагу и сунул ее в нагрудный карман. Взгляд его не отрывался от моего лица. Глаза черные, как у Генриха, только света в них не было. Астролог слабо улыбнулся.

— Успех нам обеспечен, Катрин.

Я не посчитала такое обращение невежливостью. Теперь мы были равны. Я отдала Генриху свое сердце, но только Руджиери знал о зле, которое в нем таилось.

Доверяла я лишь мадам Гонди. Она сама поговорила с главным конюшим, приказала оседлать свою лошадь и привести ее в дальний конец конюшни, чтобы ее не увидели из дворцовых окон. Скандальная вещь для женщины — ездить верхом одной в сумерках. Главный конюший, без сомнения, предположил, что это — тайное свидание. Он не ошибся.

Мадам Гонди поскакала из конюшни к ближайшему перелеску и скрылась под тенью деревьев, там мы с ней и поменялись. Мы обе были в черной одежде. Если бы кто-нибудь наблюдал со стороны, то подумал бы, что въехала в лес и выехала одна и та же женщина.

Утром того дня весеннее небо затянули облака, за которыми слабо просвечивало солнце. Сейчас, в сумерках, этот свет спустился к горизонту. Воздух был холодный, ощущалось приближение дождя. Я углубилась в лес. Несколько раз я осаживала одолженную лошадь: хотелось оглянуться, но мысль о Генрихе побуждала двигаться вперед.

Наконец я оказалась у заброшенного виноградника, рядом раскинулся сад с умирающими грушевыми деревьями. На сучковатых ветвях пробивались чахлые цветы. Возле сада я заметила черную фигуру с фонарем и разглядела в желтом свете лицо Руджиери. Он повернулся и медленно пошел мимо деревьев к дому под соломенной крышей. Кирпичное строение дышало на ладан. За щелястыми ставнями тускло горели свечи.

Руджиери поставил фонарь на землю и помог мне спуститься. Он смотрел на меня: взгляд его что-то искал, но не находил.

Он признался, что не желал моего визита, опасного как с магической, так и с практической точки зрения. Я чувствовала, что астролог пытается меня отговорить, и настояла на своем.

От внезапного холода в его глазах у меня перехватило дыхание. Когтистое прикосновение его пальцев, хотя и отделенное от моих рук перчатками, заморозило меня до мозга костей. Он был способен на вещи похуже убийства. Я оказалась с ним наедине, никто моих криков бы не услышал.

Мне хотелось вырваться, вскочить на лошадь мадам Гонди и умчаться прочь. Но глаза колдуна глядели на меня властно, и я, лишившись воли, словно во сне последовала за ним к дому.

Руджиери открыл полусгнившую дверь. За ней была комната с грязным полом, наполовину покрытым большим куском сланца. Бледные стены заляпаны голубиными экскрементами. Очагом так долго не пользовались, что кирпичи обросли зеленоватой плесенью. На сланце был начерчен большой черный круг, внутри которого спокойно могли бы улечься двое мужчин. По окружности на равноудаленном расстоянии друг от друга стояли четыре медных подсвечника в рост человека.

На столике возле прикрытого ставнями окна горела лампа, освещавшая обстановку: две табуретки, полка с полудюжиной книг и такими предметами, как обоюдоострый кинжал, кадило, кубок, перо, чернильница, пергамент и несколько маленьких флаконов, закрытых пробками. Возле кадила лежали серебряная цепочка с большой жемчужиной и полированный оникс. На грязном полу стояли стол и табуреты, над сланцем висела полка.

За столом, спиной к нам, сидела девушка. Густые вьющиеся золотистые волосы падали ей до талии. Она была поглощена поеданием жареной утки и не обратила на нас внимания. Наши тени упали на стену возле стола. Девушка заметила их, отложила надкусанную ножку и оглянулась.

Ей было двенадцать или тринадцать лет. Ненормально широкое лицо, голубые широко расставленные миндалевидные глаза, плоская переносица, между губ высовывался кончик языка. При виде нас она взволнованно вскрикнула и, обращаясь к Руджиери, зажестикулировала.

Тот покачал головой и отмахнулся. Девочка смотрела на меня тупым затуманенным взором. Я видела таких детей и раньше, обычно они сидели на коленях немолодых матерей.

— Она глухонемая, — сообщил Руджиери, — идиотка с рождения.

Он мило ей улыбнулся и рукой поманил к себе. Девочка поднялась, повернулась к нам и обнаружила при этом грудь, сформировавшуюся прежде срока. На девочке был туго зашнурованный корсаж. Он поднимал ей бюст, отчего тот казался еще больше. Живот у нее тоже был огромный, казалось, платье лопнет по шву.

Я запаниковала и сказала Руджиери:

— Она слишком молода.

— Сколько лет вы бы ей дали? — холодно спросил он. — Она обученная проститутка. Человек, который на ней наживался, ее выгнал, потому что беременность слишком заметна. Сейчас у нее нет ни жилья, ни денег. Она или умрет от голода, или ее изнасилуют и убьют. Даже если ребенок родится… — На лице его было написано отвращение. — Что за жизнь их ожидает, если я отправлю ее снова на улицу? Вы утверждали, что наш поступок станет жестом милосердия. Мне тоже так кажется.

Я попятилась, посмотрела в пустое лицо девочки и прошептала:

— Я не могу этого сделать.

Черные глаза Руджиери сверкнули. Он заговорил вроде бы спокойно, но чувствовалось, что он взбешен.

— Тогда откажитесь, и ваш Генрих умрет, прежде чем вы родите ему сыновей.

Я застыла как вкопанная, потеряв дар речи.

К тому моменту девочка почти доела утку и нацелилась на Руджиери. Без всякой преамбулы она задрала его дублет и сунула руку ему в трико. Тот отстранился и схватил ее за запястье.

— Она ненасытна, — заметил он, глядя на нее совершенно равнодушно. — Когда я набрел на нее, она только-только обслужила одного господина, но мне с трудом удалось от нее отвязаться.

Руджиери крепко держал девочку за запястье. Она начала сопротивляться. Он глянул на меня через плечо.

— Войдите в круг.

Я встала в центр окружности. Подул ветер, холодные потоки воздуха ворвались в дырявую соломенную крышу; загремели ставни, но мне вдруг стало душно.

Руджиери отпустил руку девочки и, улыбнувшись, игриво ущипнул ее за щеки. Та расслабилась, но когда он отодвинул от нее блюдо с уткой, забеспокоилась. Руджиери сел рядом с ней, обнял за плечи и поднес к ее губам чашу с вином. Девочка немедленно выпила.

Вдруг она закачалась на табурете и упала бы, если б Руджиери ее не поймал. Он подхватил ее, перенес в круг и положил на сланец. Глаза девочки были открыты, дыхание сделалось медленным и поверхностным.

— Не двигайтесь, — хрипло велел мне Руджиери. — Молчите и не вмешивайтесь, а главное — не выходите из круга.

Он снял с полки металлический таз и сложенную пожелтевшую ткань, развернул ее и положил на девочку.

Как и в ту ночь, когда он вызывал дух моей матери, Руджиери вынул из флакона пробку, обмакнул во флакон палец и смочил лоб себе и мне, затем зажег стоявшее на полке кадило. Над углями поднялся дым, принеся с собой запах мирта и чего-то более земного, глубокого, с легкой гнильцой. С помощью лампы он зажег свечи, начав с той, что стояла позади самодельного алтаря, и двинулся дальше, по часовой стрелке. Когда все свечи горели, он задул лампу.