Когда тревога улеглась окончательно, Григорий решился спросить у старого друга:

– Не знаешь ли, где теперь наш названый брат Ахмед? Я все ждал, что, прознав о россиянах, он сам наведается к нам.

Демьян вскинул на друга удивленные светло-голубые глаза, потом в них появилось напряженное вспоминание. И трижды перекрестился.

– Прости, Господь, за своим горем чужую беду забыл… Погиб наш Ахмедка, запытал его в тот же день треклятый Елкайдар.

– Идем, брат, – негромко позвал Григорий, взял с собой еще Федора и Ерофея и повел их в город. В молчании пересекли квартал, где жили «служители мертвых», потом долго плутали по глухим узким переулочкам, пока не остановились у низенькой резной калитки в полузавалившейся глинобитной стене. Григорий легонько торкнулся в калитку, и она будто с надрывным плачем раскрылась. Вошли, осмотрелись: тесный дворик, дырявый, давно не чиненный айван, истресканные стены глинобитного домика, на маленьких окнах которого натянуты мутные бычьи пузыри. На ближнем к двери окне пузырь лопнул, и его куски сиротливыми лохмотьями болтались на легком ветру. Неподалеку от айвана аккуратно обмазанный белой глиной высокий тандыр, из которого чуть приметно поднимался синий дымок – догорали дрова.

На сучке у двери висел старый кожаный сурнай – на нем когда-то любил играть веселый песенник Ахмед. На чужие шаги из домика вышла пожилая сгорбленная женщина, увидела чужестранцев и испуганно вскинула черные, будто испеченная свекла, морщинистые руки, закрыла лицо паранджой.

– Садам алейкум, Тохта-момо, – почтительно поклонился Григорий.

Немощная, постаревшая раньше своего срока Тохта-момо опустила руки, сделала к Григорию неуверенный шаг, вскрикнула и со слезами опустилась на низенькую глинобитную суфу под айваном. Узнала уруса, из-за дружбы с которым погиб ее веселый Ахмед. Когда немного успокоилась, по просьбе казаков рассказала печальную историю о сыне и о себе.

Елкайдар хватился беглецов в тот же вечер, согнал слуг и, ярясь до белой пены у рта, бил всех подряд, дознаваясь, кто вывел коней для пленных. Один из конюхов не выдержал побоев и указал на Ахмеда. Юношу кнутами били, ломали пальцы в деревянных тисках, лили кипящее масло на исполосованную спину, требовали сказать, куда погнали коней пленные урусы.

– В Бухару ускакали, – чуть слышно отвечал Ахмед, – рассказывала Тохта-момо. – Елкайдар послал своих людей в погоню по всем дорогам, и они привезли одного, а ты, Юрги, ушел, не поймали тебя злые драконы аждархо, чтоб им сухо было и на том свете!

Полуживого Ахмеда Тохта-момо привезла в свой домик, сердобольная соседка съездила в Кент за известной шаманкой, упросила седого и почти слепого гадалыцика-фолбина узнать, каких животных надо принести в жертву духам.

Всю ночь шаманка гремела бубном над Ахмедом, резала над ним трех разноцветных петухов и свежей кровью «кормила» духов, чтобы они гнали из тела больного злых джиннов. Соседи-бедняки набились в домик, под звон шаманского бубна кричали: «Хак!», «Ху!», помогая шаманке, а Ахмед все лежал на сырой козлиной шкуре, укрытый темным платком и залитый кровью жертвенных петухов.

– К утру, когда шаманка грела бубен для кучурмы[48], – полушепотом досказала Тохта-момо, – я ненароком притронулась ко лбу моего Ахмеда и поняла, что он уже оставил меня… Теперь думаю, что ошибся слепой фолбин, не тех животных для жертвы указал шаманке, – всхлипнула старая женщина и поднялась с суфы, чтобы проводить Урусов к могиле сына.

Россияне видели, как нелегко давался ей каждый шаг к склепу.

Сводчатая сагона – склеп, – ориентированная с востока на запад, прилепилась к крутому внутреннему склону городского вала, среди десятков таких же маленьких кирпичных склепов, возле которых торчали длинные шесты с разноцветными флажками.

Тохта-момо подвела Григория к склепу и замерла, укутанная в паранджу, будто черная мумия в длинной черной одежде и в высоком тюрбане на голове.

Григорий преклонил колено и коснулся лбом прохладных известково-белых кирпичей надгробья, поскреб пальцами, набрал горсть белой земли рядом с прахом названого брата и высыпал ее в желтый кисет.

– Увезу на Яик, – выдавил из себя Кононов, потом достал из-за пазухи заранее купленные у хивинцев несколько красных, голубых и белых шелковых платков, привязал их к шесту, который был воткнут в землю рядом со склепом Ахмеда.

– Где же муж ее? – негромко спросил Федор, опасаясь потревожить священную тишину чужого кладбища.

– Персами убит при Надире, – ответил Григорий, осторожно взял за локоть Тохта-момо, и они оставили жилища мертвых.

Когда расставались с матерью Ахмеда, Кононов вложил в изнуренную работой руку женщины горсть серебряных рублей. Тохта-момо, потрясенная, даже не попыталась отказаться, сквозь слезы поблагодарила урусов за добрую память о сыне. Григорий дал слово, что на днях договорится с соседями и починит ей домик и двор.

В скорбном молчании, навеянном чужим горем, возвратились в свое жилище, к своим заботам, к своей действительности, не зная, что им самим уготовлено судьбой на следующее солнечное утро.

Из ханского дворца медленно, но неукротимо, как первые капли подтаявшего снега сквозь его толщу, просачивались мутные слухи о том, что туркмены и каракалпаки сговариваются о мятеже против Каип-хана. Родственники убитого Куразбека зачастили друг к другу в гости, устраивают пышные встречи аральским старшинам, шлют доверенных людей в киргиз-кайсацкие улусы, там пытаются найти сильных союзников.

Каип-хан, готовясь к возможному выступлению противников, начал стягивать к Хиве войска из соседних крепостей.

Маркел Опоркин дежурил в тот день у дома. Молча, с думами об оставленной Авдотье и четверых детишках, бродил по тесному дворику, от суфы под айваном до резной калитки, а чуткое ухо по привычке отмечало: вот проехал верховой хивинец, навстречу протащилась из караван-сарая груженая арба, вот семеро дервишей, набрав в тыквенные кувшины подаяний, бренча посохами, бредут теперь к своему жилищу. Потом проехал горожанин, понукая голосом и пятками неторопливого осла.

Справа, все нарастая, послышался густой конский топот.

– Много едут, – тихо проговорил Маркел. – Кто бы это мог быть? Не хан ли со своей свитой откуда возвращается? Хоть глянуть на их повелителя, каков он из себя?

Распахнул калитку, вышел на улицу. Через южные ворота в город вошла сотня верховых всадников, со щитами, копьями, в медных начищенных шапках и с полными колчанами у седел.

В полусотне шагов впереди отряда ехал важный хивинец в дорогом, накинутом поверх халата плаще. В белоснежной, закрученной на лбу чалме вставлен дорогой сияющий камень, а над ним воткнуто роскошное белое перо павлина. Сбруя на коне вся в медных сияющих бляшках.

– Узнать бы как, может, и вправду хан? – Маркел огляделся, у кого бы спросить, но улица была пуста, как в холерные дни: калитки в домах напротив, едва всадники показались в тесной улочке, тут же захлопнулись, люди попрятались, затаились за глинобитными стенами, и только ребятишки, проявляя неуемное любопытство, на миг выглядывали из-за стен и тут же прятались. Знали, что всадник с коня может и плетью достать, если не увернешься.