в Москву, приезжала ко мне в армейскую часть, я чем-то тогда проштрафился, меня не отпустили.

Еще в это утро пришел на Аллею героев. Почти всех, чьи фотографии там были, я знал. Вдруг увидел — Черезов. Он был тогда председателем колхоза имени Фрунзе, а я приехал проводить комсомольское собрание. Молодежь колхоза не участвовала в стрелковых соревнованиях. В чем дело? У них не было малокалиберной винтовки. Почему? Председатель денег не дает. И вот — а ведь было! — я встал и произнес речь против председателя в защиту обороны. Он хмурился, поглядывая исподлобья, но денег не обещал. Я настаивал, чтоб винтовка была куплена немедленно, и наутро с их секретарем и с Черезовым (его вызывали зачем-то в райком) мы поехали. Какой же был тогда мороз! Я думал — околею, одет был плохо. Черезов снял с себя тулуп, я отказался из упрямства. Доехали до Воронья, тут Черезов велел привернуть к одной избе. Ног подо мной не было, шел как на деревяшках. Куда-то кто-то побежал. Черезов, называя меня на «вы» (было мне семнадцать лет), просил разуться. А у меня уже и руки не работали. Тогда он стащил с меня сапоги, принесли таз со снегом, и он стал растирать мои ноги. Руки стали отходить, их выламывало изнутри в запястьях. Принесли водку в бутылке, покрытой инеем, вытряхнули в кружку синюю ледяную кашу, растопили чаем. Я выпил, разревелся и сказал: извините меня. И еще раз: простите меня, Александр Павлович!

Но почему же тогда-то, готовясь к обороне, изучая усердно винтовки, гранаты, изучая немецкий готический шрифт, готовясь к стрелковым соревнованиям, как к празднику, почему тогда мы так не почитали, не знали даже фронтовиков? Объяснение, что льготы с фронтовиков были сняты и многие перестали ценить награды, верное, но не окончательное. Что-то тогда дало осечку в пропаганде. Или фронтовики не считали и сами своей заслугой спасение отечества, а считали делом обычным, как и в Древней Руси смену плуга на меч. Один мужик просто говорил мне: «Если бы война затянулась, я бы еще ее застал». То есть воевал бы. Или же так горька была победа, такие страдания принесла, что было не до гордости. И само слово «победа» по этимологии обозначает событие, происшедшее после беды. Победа.

По-беда.

Вечер все же утих, но оживлялся, когда я проходил мимо больших берез и тополей. Тех, которые могли помнить меня. Мне так и казалось, что они именно узнают и приветственно шумят. Вот милиция, вот опять остановка. Сюда нас привели из магазина, совсем маленьких. Мы долго давились в магазине за овсяными хлопьями. Так как страдали не в одиночку, то было даже весело. А у одной женщины вырезали карман с деньгами, она хватилась — подумала, что мы. Нас схватили. В милиции расстелили газеты и велели высыпать хлопья на стол. Ничего не нашли. Нам до того было обидно, не рассказать. «Не воры мы, — говорили, — не воры». Нас отпустили, помню, я спрыгнул прямо с крыльца через перила, а не пошел по ступенькам. До того хотелось быстрее уйти. Сюда же, подрастая, мы приходили дежурить, сначала бригадмильцами, потом дружинниками. Помню, прибежала женщина, говоря, что за околицей, у поворота на Троицкое, с саней упал мужчина, а лошадь ушла. Мы поехали на дежурной лошади. Не один мужчина там оказался, а еще маленький мальчик. Когда отец выпал, мальчик спрыгнул сам и сидел около него. Так они оба и ночевали в милиции. Еще раз, в праздники, был выезд, уже на машине, на лесозавод, там была драка. Но мы ее не застали. В одном бараке, сказали, скрывается женщина, из-за которой все получилось. Мы пошли, старуха показала вверх на полати. Я заскочил первым, в дальнем углу сидела, скорчась, голая женщина, было темно, только глаза чернели. Я слез и, глядя на старуху, сказал: «Тебе показалось, там никого нет». Но вообще хулиганства в селе было мало. Всех дел у дружинников было гулять, как и все, от почты до аптеки, в субботу забредать бесплатно на танцы и, снимая поочередно повязки, танцевать.

У милиции был стенд со стенгазетой «На чистую воду». В ней я помещал сатирические стихи, например: «Всего две лампочки висят на двух столбах в селе. Давно пора наладить свет, жилось бы веселей». Или обличал хозяев, распускавших коз, которые обгладывали молодые посаженные деревца. Коз держали вынужденно: налог на коров был большой. Коз называли сталинскими коровами. Вообще, к чести тогдашних школьников, мы много занимались озеленением.

И не пропал наш труд — Кильмезь необычайно красива, особенно в эту пору цветения.

Вся моя прогулка уложилась в час. Деточек, тепло одетых, в сапожках, вели и везли в детские сады, на молодых родителей я и не глядел, конечно, не узнаю никого, но одного мальчишку, уж очень браво он шлепал по луже, не утерпел, спросил весело: «Как фамилия?» И, так же весело и прямо взглянув, он ответил: «Чучалин моя фамилия. Здравствуйте!»

Тетя Поля накануне ни за что не велела ходить в столовую. И правильно. Наверное, она не спала — стряпни на столе было самой разной. Она все извинялась, что мука плоха, того нет, другого нет, но нам казалось — все есть. Конечно, так бы и в городе тете Поле показалось после сельского стола.

Я рассказал об утреннем обходе. Да и они, конечно, все утро проговорили воспоминания. «Босиком бегали, никто не осуждал, сейчас, леший ее унеси, эту моду, друг перед другом форсятся».

Говорили о еде.

— Мы какие-то жоркие были, — говорила тетя Поля.

— С работы.

— С работы, да. А сейчас хоть насильно корми — не едят. Жиру мало было, хлебаешь из чашки только под своим краем и стараешься пораньше ложку положить, чтоб показать, что сыт. А помню, девчонкой была, побегу в погреб, пальцем сметану из горшка достаю. Мама горшок принесет и смотрит: «Опять ведь, отец, кошка была». Переглянутся, а я сижу и радуюсь, что на кошку подумали, а не на меня. А того не думаю, что разве стали бы после кошки есть. Еще, помню, отец говорил: «На что и вилка, была бы рука бирка».

И уж конечно говорили о сенокосе. Тетя Поля жаловалась:

— Сейчас по два центнера на каждого работающего, это вроде немного, но сколько нас работает? Стариков не пошлешь, а молодежь отучена.

— Наши-то велики ли были, косили. У меня старший, — это мама, — возьму с собой, чтоб не онеметь, целый день не разговариваешь, и вот хлопаю и хлопаю, и все кажется — мало. Он глядел-глядел, говорит: «Мне бы маленькую литовочку сделать бы,