«Надо заметить, — вспоминал Борисов, — что роль у Лаврова немаленькая — шестьдесят страниц моего мелкого катастрофического почерка. Непрерывная болтовня, да еще с пафосом и из зрительного зала — так, что и подсказывать некому. Я переписал роль и начал учить с сыном. На него была вся надежда — у нас процесс зубрежки налажен еще с „Генриха“, Юра за всех персонажей подает. Я „снял его с уроков“, и мы заперлись на два дня.

В день спектакля меня колотило. Я должен был незаметно — уже после третьего звонка — пройти на свое место в одиннадцатом ряду партера. Неожиданно поклонники Лаврова (они очень любили этот спектакль) стали перешептываться: что-то не так! — а одна из них, сидевшая в соседнем ряду, аж в дугу изогнулась, чтоб заглянуть мне в лицо. Я ей тихо: „Ну, не повезло тебе, не повезло — не Лавров я, дальше что?!“ Она почему-то оскорбилась, замахала программкой, и через некоторое время я услышал глухой демонстративный хлопок стулом — шшарк! „Хорошенькое начало“, — подумал я и… приготовился к провалу.

Все прошло как во сне, особенно первый спектакль. Я был удостоен благодарности Товстоногова, который уже из ложи показал большой палец: „Какой высокий профессионализм, Олег!“

Весь текст, который я с такими муками в себя вложил, через четыре спектакля был с легкостью отдан назад. Больше я эту роль не играл, хотя, когда Лаврову нужно было сниматься в „Мещанах“, меня попросили снова: „Выручи!“ Но одно дело, когда человек в больнице, — в этом случае выручить — твой профессиональный долг. Быть мальчиком, подающим мячи, быть все время в запасе — тут уж мое почтение… увольте! Кажется, получился скандал (шкандаль — как сказала бы Проня Прокоповна), говорили, что зазнался. Мне это всю жизнь говорили. Но я план по вводам перевыполнил. Как и раньше, играю своего Робеспьера и после первого акта, не дожидаясь поклонов, ухожу домой».

В БДТ слишком долго, шесть лет, до «Генриха IV», не находилась роль, с которой Борисов мог стартовать, заявить о себе. Поначалу — сплошные вводы, какие-то мелкие, второстепенные роли. Товстоногов объяснял сложившуюся ситуацию просто: «Олег, вы стайер. Вы должны бежать на длинную дистанцию». Потом, когда были уже «Генрих», «Мещане», «Чулимск», «Три мешка…», «Дачники», «Тихий Дон», произнес ставшую афоризмом фразу: «Олег, нельзя же нáзло всем всегда играть хорошо…»

После «Генриха» Товстоногов, пребывая, вероятно, в состоянии эйфории от успеха спектакля, совершенно искренне, по утверждению, во всяком случае, тех, кто слова режиссера слышал, сказал 10 мая 1969 года о Борисове: «Все, без этого актера я ставить больше ничего не буду». Всего лишь слова. Слова понятные, потому что не только Товстоногов — все вокруг видели, что Олег Борисов, пришедший, надо сказать, в БДТ не школяром-учеником, а сложившимся артистом, ролью принца поставил себя в первый ряд лучших сил этого театра. В «Генрихе», по словам театрального критика Константина Щербакова, Борисов «вполне стал виден во весь свой актерский рост».

Вопреки расхожему мнению, согласно которому Борисов получил у Товстоногова после «Генриха» статус протагониста, Олег Иванович в течение четырнадцати следующих лет — от «Генриха» до ухода во МХАТ — сыграл в БДТ только в восьми спектаклях (не считая, разумеется, «Кроткую» — она во всех отношениях стоит особняком) из тридцати, поставленных за это время Товстоноговым. Причем большинство из них смело можно отнести к разряду проходных, в частности, «Выпьем за Колумба», «Общественное мнение», «Протокол одного заседания», в котором Олег Иванович играл Айзатуллина — об этом он как-то сказал: «Не будем же Иссу Сулеймановича за роль считать?..» Любопытно в связи с этим прозвучали слова сына Борисова Юрия, произнесенные в ответ на вопрос: «Когда вы поняли, что ваш отец великий артист?» — «Я назову пьесу „Протокол…“, ту, где нечего играть, а он сыграл».

«Разве Борисов мало играл?» — задается вопросом театровед Юрий Рыбаков в сборнике воспоминаний о Товстоногове. Конечно, мало. Непозволительно мало. Расточительно мало для такого театра. В БДТ за эти 14 лет (после «Генриха», роль в котором, не стоит забывать, досталась ему «с чужого плеча») Борисов блистательно сыграл в «Трех мешках сорной пшеницы», «Дачниках» и «Тихом Доне». Да, он дождался выхода — да еще какого выхода! — со «скамейки запасных», на которую его, по выражению Аллы Романовны, надолго (вопрос только — сознательно ли?) посадил Товстоногов. Но, во-первых, для артиста его масштаба это мизер, а во-вторых, мимо Олега Ивановича в эти сроки прошли, к примеру, «Ревизор» (у этого спектакля применительно к Борисову своя, отдельная история), «Энергичные люди», «Волки и овцы», «Дядя Ваня», «Амадеус», «Смерть Тарелкина»… В «Чулимске» не он играл Шаманова, хотя это была роль для него. Роль Астрова Товстоногов ему не дал. «Ревизор» в итоге обошелся без Хлестакова-Борисова. И Тарелкин достался не ему… Товстоногов даже думать перестал о том, чтобы что-то поставить «на Борисова». А как же тогда быть с фразой «без этого актера я ставить больше ничего не буду»?..

Товстоногов, можно предположить, пытался подчинить себе, покорить Борисова, но Олег Иванович не из тех, кто постоянно ходил к руководителю, что-то просил, мимоходом рассказав анекдот для поднятия настроения. Кто-то мог это делать, а кто-то — нет. Борисов не мог. И не делал.

В заметках о Борисове, озаглавленных «Несколько слов в защиту актерской чести», Анастасия Вертинская напоминает, что Олег Иванович, обладавший несомненным талантом и высоким мастерством, был еще человеком «актерской чести», во многом объяснявшей его уникальную личность. «Весь короткий, — пишет Вертинская, — и такой значительный период его работы на сцене МХАТа, с 1983 по 1988 год, где он блестяще сыграл Астрова в „Дяде Ване“ А. Чехова, возобновил „Кроткую“ Ф. Достоевского в великолепной постановке Льва Додина и отказался играть грузчика Колю-Володю в пошлой „Перламутровой Зинаиде“, весь этот период выглядел как великий урок всем нам, кто свободной любви к искусству предпочитает театральное рабство. Известное клише о зависимости актерской профессии было внезапно разрушено его свободным и почти независимым общением с театром, партнерами и Ефремовым. Вообще способность разрушать стереотипы была особым качеством Олега Борисова — знаком его гениальности, а вовсе не одноразовым приемом».

Поистине «королевство кривых зеркал»: Товстоногов, несомненно, видел уровень Борисова, его невероятный потенциал, но в то же время открыто, порой демонстративно, держал в запасе. Побаивался, как считает театровед Елена Горфункель, «ортодоксальности» этого артиста? Вряд ли. Побаивался, скорее, перспективы такого мощного взлета Борисова (в том случае, если сделать ставку на него, следуя собственной реплике «без этого актера…»), который затмил бы не только основных «игроков сборной», некоторым из которых Борисов просто-напросто мешал, но и в какой-то степени его самого. Пугала Товстоногова исключительная