а окно в сад (которое смотрело на киновию) тяжелым серым одеялом, которое он хранил на самой высокой полке шкафа, стоявшего в селлариуме[43], на случай, если вернется зима.

Отступив в самый темный уголок кухни, почти к лестнице, он снял одежду и принял холодную ванну, о которой так долго мечтал, намылился с головы до верхушки гипса, а потом смыл пену чистой холодной водой из колодца.

Мокрый и слегка освежившийся, но настолько усталый, что всерьез подумывал о том, чтобы лечь спать прямо на полу кухни, он оглядел разбросанную одежду. Штаны, решил он, еще можно спасти: немного заштопать, и их опять можно будет носить, как он носил их, когда латал крышу мантейона или делал другие подобные дела. Он опустошил карманы, выложив четки, две карты Крови и все остальное на старый поцарапанный кухонный стол. Тунику починить невозможно, но после хорошей стирки она пойдет на тряпки; он бросил ее в корзину для белья поверх исподнего и штанов, вытерся чистым кухонным полотенцем там, где обжигающее тепло кухни еще не высушило его тело, и отправился в кровать. Если бы не боль в щиколотке, он бы почти заснул, не дойдя до двери спальни.

* * *

Его осел заблудился в желтом доме. Под его копытами трещали осколки бокала, который Кровь разбил выстрелом из золотого игломета Гиацинт, и рогатая сова, большая, как летун, кружилась над головой, ожидая случая напасть. Увидев полускрытый волосами двойной укус, который сова оставила на шее Ворсянки, он вздрогнул.

Осел, как собака, вонзил зубы в его щиколотку. Хотя он стегнул животное тростью Сфингс, оно и не подумало отпустить ногу.

Мать ехала в дамском седле на большом сером осле Гагарки — он видел ее через застекленные крыши, но не мог крикнуть. Когда он добрался до дома, принадлежавший ей старый деревянный бюст кальде лежал среди упавших листьев; он подобрал его, и бюст превратился в мяч. Он сунул его в карман и проснулся.

* * *

В наполненной светом солнца спальне было жарко, по его обнаженному телу потек пот. Усевшись, он выпил тепловатой воды из кувшина. Заржавленный ключ от сейфа все еще был на месте, и это было очень важно. Когда он снова лег, то вспомнил, что внутри он закрыл Гиацинт.

Одетый в черное черт, с кроваво-красным мечом в руке, стоял на его груди и, склонив голову на сторону, изучал его. Шелк пошевелился, и черт убежал, трепеща как маленький флажок.

Сильный сухой дождь хлестал в окно и тек по полу, не принося с собой ни ветра, ни передышки от жары. Шелк застонал и зарыл вспотевшее лицо в подушку.

Наконец его разбудила майтера Мрамор, позвав через открытое окно. Медленно соображая после сна, он попытался угадать, сколько проспал, и решил, что не слишком долго.

Шатаясь, он встал на ноги. Деятельные маленькие часы рядом с триптихом объявили, что одиннадцать уже миновало, сейчас почти полдень. Он попытался вспомнить положение стрелок, когда разрешил себе упасть в кровать. Восемь, или после восьми, возможно восемь тридцать. Ворсянка, бедная маленькая Ворсянка, укушенная совой — или бесом. Бес с крыльями, если это был он, влетел в ее окно, и, таким образом, этот бес вдвойне неправдоподобный. Шелк мигнул, зевнул и потер глаза.

— Патера? Ты наверху?

Она увидит его, если он подойдет к окну. Нащупав в ящике чистое исподнее, он крикнул:

— Что там, майтера?

— Доктор! Он сказал, что пришел осмотреть тебя! Ты болен, патера?

— Погоди минутку. — Шелк натянул лучшие штаны, единственную оставшуюся пару, и подошел к окну, дважды болезненно оступившись.

Майтера Мрамор ждала на маленькой тропинке, ее приподнятое лицо сверкало в горячем свете солнца. Рядом с ней стоял доктор Журавль, держа в руке поношенную медицинскую сумку.

— Пусть этим утром каждый бог благословит вас обоих, — вежливо сказал Шелк.

Журавль махнул в ответ свободной рукой:

— Сфингсдень и гиераксдень, помнишь? В эти дни я приезжаю в эту четверть города! Сегодня сфингсдень. Дай мне войти.

— Как только оденусь, — пообещал Шелк.

Помогая себе львиноголовой тростью Крови, он проковылял вниз. Рука и нога болели как никогда; он твердо сказал себе, что это только потому, что действие болеутоляющего лекарства, которое Журавль дал ему прошлой ночью, и крепкой выпивки, которую он неосторожно разрешил себе, кончилось.

Хромая и морщась, он поспешил в кухню. Разнородная коллекция вещей, которую он оставил на столе, быстро перешла в карманы чистых штанов; только на мгновение он заколебался над сияющим иглометом Гиацинт.

— Патера?

Одеяло все еще прикрывало окно; сопротивляясь искушению сдернуть его, он болезненно прихромал в селлариум, открыл окно и представил доктора Журавля:

— Майтера, это доктор Журавль…

Майтера Мрамор сдержанно кивнула.

— Мы уже встретились, — сказал целитель. — Я бросил гравий в твое окно — был совершенно уверен, что оно твое, потому что слышал, как ты храпел наверху, — и тут Мрамор обнаружила меня и представилась.

— Ты посылал за ним, патера? — спросила майтера Мрамор. — Наверно, он новичок в нашей четверти.

— Я живу не здесь, — объяснил Журавль. — И приезжаю сюда два раза в неделю, чтобы проведать некоторых моих пациентов. Другие мои пациенты ложатся поздно, — он подмигнул Шелку, — но я надеялся, что Шелк встал.

Шелк уныло посмотрел на него:

— Боюсь, что я сам лег поздно, по меньшей мере сегодня.

— Извини, что разбудил, но я подумал, что смогу осмотреть тебя, пока мы в вашем доме — не очень хорошо для тебя ходить слишком много на этой щиколотке. — Журавль указал на селлариум. — Мне бы хотелось, чтобы ты сел. Мы можем войти внутрь?

— Могу ли я тоже посмотреть на тебя, патера? — рискнула майтера Мрамор. — Через дверь?..

— Да, — сказал Шелк. У него еще будет возможность поговорить с Журавлем наедине по дороге в желтый дом. — Конечно, майтера, если хочешь.

— Я не уверена. Майтера Роза рассказала за завтраком майтере Мята и мне, хотя она, кажется, знает не слишком много. Ты… ты разозлил ее, мне кажется.

— Да, похоже на то. — Шелк печально кивнул и отступил в селлариум, вина перекрывала боль в щиколотке. Майтера Роза была голодна, без сомнений, и он выставил ее прочь. Она была и любознательна, конечно, но и тут он не смог помочь ей. Нет сомнения, что у нее были только хорошие намерения — по меньшей мере нет сомнения, что она так говорила себе и верила в это. Как самоотверженно она служила мантейону шестьдесят лет! Тем не менее этим утром он отказал ей.

Он упал на ближайший жесткий старый стул, потом опять встал и