раздражать на протяжении всей поездки. Неотличимыми друг от друга показались ему Балтимор и Чикаго, и только в конце марта, направляясь к северу и преодолев границу с Канадой, писатель поймал себя на мысли, что готов сию минуту «спрыгнуть с вагона поезда», лишь бы подышать чистым воздухом белоснежных полей: «Такого чистого снега я не видел никогда. Всюду, насколько хватало взгляда, снег, снег, снег в бесконечной глади канадских степей, ярко вспыхивающий в лучах красного солнца на закате».

В сопровождении курсирующего ледокола он доберется на пароме до Квебека и по пути станет наблюдать, как «большие пароходы прочно увязли в зеленом покрывале, а парусники до самых мачт покрыты льдом, словно окутанные стеклянным покрывалом». В Квебеке писатель придет в восторг, обнаружив в забытом цивилизацией и техническим прогрессом уголке мира французов, живущих большими и дружными семьями. Восхитится упорством местных жителей в отношении сохранения своей идентичности, своих культурных особенностей, поразится духовной атмосферой Квебека и сопротивлению всему английскому. «Впервые за несколько недель я вновь услышал настоящий смех, свободный и непринужденный, впервые смог почувствовать что-то вроде домашнего уюта», – напишет он в очерке «Bei den Franzosen in Canada» («У французов в Канаде»), опубликованном в «Frankfurter Zeitung» 25 марта 1911 года.

Дальше были Бермудские острова, Куба, Пуэрто-Рико, Коста-Рика, Панама, «час между двумя океанами»{234}. Так и хочется назвать этот час «звездным», памятным часом, проведенным им у «последних насыпей в ту пору еще строившегося Панамского канала». «Через Бермуды и Гаити я прибыл туда на маленьком судне – ведь наше поэтическое поколение, воспитанное на Верхарне, к техническим чудесам своего времени относилось с таким же восхищением, как наши предки к древней римской скульптуре. Зрелище было незабываемое: вычерпанное машинами, оранжевое, как охра, слепящее глаза даже сквозь темные очки ложе канала дьявольское наваждение, – пронизанное миллионами и миллиардами москитов, жертвы которых бесконечными рядами покоились на кладбище. Сколько людей погибло здесь, на этой стройке, которую начала Европа, а заканчивать пришлось Америке! И вот только теперь, после тридцати лет катастроф и разочарований, она обрела плоть. Еще несколько месяцев заключительных работ на шлюзах, а затем нажатие пальца на электрическую кнопку – и воды двух океанов навсегда соединятся; одним из последних в ту пору, с отчетливым ощущением важности исторического момента, я видел их пока еще разделенными. Это было доброе прощание с Америкой – этот взгляд на ее величайшее творческое деяние»{235}.

* * *

Припоминаете, в какой миниатюре из цикла «Звездные часы человечества» спустя много лет после возвращения из Нового Света писатель расскажет о переходе через Панамский перешеек конкистадоров во главе с Васко Нуньесом де Бальбоа? Верно, в захватывающей одиссее «Побег в бессмертие», истории «человека из ящика», разбившего в щепы планы противников и первым из европейских золотоискателей 25 сентября 1513 года увидевшего берег Тихого океана. Но до столь памятной даты, вошедшей во все учебники по географии и обессмертившей имя Бальбоа, произошло немало трудностей на пути к цели. Чтобы «избежать виселицы или тюрьмы», Васко Нуньес де Бальбоа, «искатель приключений и бунтовщик», возглавит отряд из 190 солдат-колонистов, чтобы двинуться в неизвестное…

«В десяти больших каноэ отряд переправляется из Дарьена в Койбу – сто девяносто солдат, вооруженных копьями, мечами, аркебузами и самострелами, в сопровождении большой своры свирепых охотничьих собак. <…> В душном, расслабляющем, жгучем тропическом зное испанцам предстоит сначала пройти через низины; болотистая почва насыщена миазмами лихорадки и спустя столетия погубит многие тысячи людей при постройке Панамского канала. Уже с первых часов нужно пробивать путь в нехоженые места топором и мечом сквозь ядовитые заросли лиан. Словно в огромной зеленой шахте, передние в отряде вырубают штольни в непроходимых дебрях; по узким ходам, солдат за солдатом, бесконечной вереницей шагает армия конкистадоров, всегда с оружием в руках, начеку днем и ночью, всегда готовая отбить внезапное нападение туземцев»{236}.

Зная, «что подлинные опасности еще впереди», он равнодушно оставляет на полпути истощенных и больных лихорадкой, чтобы как можно скорее дойти до цели. Через 18 дней «перед путниками вздымается гребень горы, с вершины которой, по словам проводников-индейцев, взору откроются оба океана – Атлантический и другой, еще неведомый и безымянный, Тихий океан… И в самом деле, когда он достигает вершины, перед ним открывается величественная картина. За круто обрывающимися скалами, за лесистыми и отлогими зелеными холмами простирается безбрежная гладь, отливающая металлическим блеском; вот оно, море, новое море, неведомое, до сих пор только грезившееся и никогда не виданное, легендарное, долгие годы Колумбом и всеми его преемниками тщетно разыскиваемое море, волны которого омывают Америку, Индию и Китай. <…> Шестьдесят семь человек начинают спуск к морю, и с 25 сентября 1513 года человечеству известен последний, дотоле неведомый, океан нашей планеты»{237}.

Выполнив историческую миссию, Бальбоа щедро делится добытым золотом с выжившими участниками похода. Отправляет в Испанию весть о великом открытии и вместе с победной вестью добычу – «королевскую пятину» золота, награбленного у индейцев. Справедливости ради не забывает отблагодарить «наравне с другими воинами» и своего верного пса Леонсико «за то, что он так усердно рвал в клочья тела несчастных туземцев», и торжественно «приказывает навьючить на собаку пятьсот золотых песет».

* * *

Стефан Цвейг очень любил собак, считал их самыми преданными человеку животными и хорошим лекарством от одиночества и депрессии. Много лет в его доме в Зальцбурге жила немецкая (эльзасская) овчарка черной окраски по кличке Рольф. Этого верного пса он иногда называл «сыном» и сильно переживал, когда осенью 1927 года его пришлось усыпить. Еще при жизни Рольфа в доме писателя появились спаниель по кличке Каспар и сучка Хенни, давшие, на радость хозяина, целую «династию» пятнистых вислоухих щеночков, которых время от времени дарили друзьям и коллегам. Драматург Карл Цукмайер, проживавший в Хенндорфе (вблизи Зальцбурга), получит однажды на день рождения двух щенков и в письме Цвейгу накануне его пятидесятилетия (ноябрь 1931 года) скажет: «Дорогой маэстро, я прекрасно понимаю, почему Вы отсутствуете в Зальцбурге. Вы всячески избегаете почестей, приготовленных к празднованию Вашего юбилея. Я уверен, что у Вашей двери будут стоять толпы почтальонов с телеграммами, что это будет “парад” гостей из жителей Зальцбурга к Вашему дому. Что выстроится делегация из любителей собак, членов ассоциации кокер-спаниелей…»

Чтобы до конца понять, насколько Цвейг дорожил своими собаками, приведу один случай. Когда еврейская религиозная община в Зальцбурге пришлет ему напоминание о предполагаемой неуплате взносов, он в порыве чувств напишет Фридерике: «Я уверен, что отправил платеж… Они могут завладеть всеми моими мирскими благами, если оставят мне Каспара». С Рольфом, а затем и с Каспаром Стефан охотно фотографировался, держа их в ногах в саду за кофейным столиком и во время работы. Играл с ними на прогулках,