Смеркалось. Она зажгла свет и пересчитала деньги.

– Двести семьдесят три. Точно, баба Зоя? Мишке, значит, а остальное на похороны, это я поняла. Давай считать. Помыть Катерину звать. Я помню, ты говорила. Катерине десяточку…

Петя притих в углу. Бабка следила спокойно, лицо ее разглаживалось.

– Теперь Матвею за работу да могилку вырыть. Считай еще двадцать пять. И на поминки выходит тридцать восемь рублей. Правильно? Вот и разобрались… А корову-то? – спохватилась она. – Корову Колька небось заберет?

На крыльце послышался топот. Воронец привел двоих в белых халатах.

Потные, чумазые, они вылезают из автобуса у столовой, и в дверях возникает толкучка. Петя невольно застывает. Поодаль с независимым видом стоит Аня. Глаза их встречаются. Кивнув хмуро, она отворачивается.

Народу полно, к умывальнику не пробиться.

– Обойдется, – бурчит Середа. – Микроб от грязи дохнет.

Из очереди машет Проскурин. Что-то объявляет девчонка в косынке, старается перекричать гам, но ее не слышно. Пятигорского посылают занять стол.

За окном подъехал самосвал, из кузова спрыгивают парни. Петя видит, как Аня заглядывает в кабину и разочарованно отходит.

– Отъезд в Москву завтра в восемь утра! – кричит девушка в косынке, вскарабкавшись на стул. – Сегодня в Доме культуры прощальный вечер! Кино и танцы!

Ей отвечают улюлюканьем.

Пятигорский увлеченно читает санитарный плакат на стенке. Столик у него под носом занимают.

Неожиданно Петя замечает в проходе Таисию. Лицо у нее красное, взбудораженное. Она пробирается к ним.

– Подсобите, ребятки, прямо чего делать, не знаю… – говорит она торопливо. – Собрались хоронить, а мужиков – никого, одни старухи да я с девками. Зять в район поехал и пропал. Хоть до кладбища донесите…

Середа с сожалением косится на суп, который наливает повариха.

Они выскакивают на улицу. Аня все стоит у дверей.

Таисия семенит сзади, пыхтит.

– Куда вы несетесь-то? Ей теперь торопиться некуда…

– …Это вот самая и есть баба Катерина. У нас, когда похороны, всегда ее зовут. Она все порядки знает, как положено, обмыть, одеть… А на кладбище – там уж заросло давно, обвалилось, а она все помнит, где чьи родичи лежат. Это Дрося, племянница ее, они так и живут вдвоем…

Старухи чинно стояли в палисаднике, ожидая, когда позовут в дом. Середа передавал через забор стулья некрасивой девушке в блестящем платье.

– А это Алка наша, сестренка моя. Вы разве ее не знаете? А вот маленькая, теть Шура… Она знаете что? – Глаза Светки заблестели, она готова прыснуть. – Она в том году замуж вышла! Ей-богу! А ей семьдесят четыре. А мужу – только семьдесят будет, Иван Демьянович, он у нас в школе учителем был… А это просто Галя, у матери на ферме работает.

Появился и дед Серега, мрачный, тихий, с красными колючими глазами. Зять Таисии, молодой парень с длинными патлами до плеч, с большими руками, черными от масла, поздоровался и стал умываться у крыльца.

– Вон – хромая, видите? В сапогах. Это Комариха. Она у нас вроде гадалки. Травки у ней, болячки заговаривает. А потом милиция ее забрала, она и испугалась. У бабы Зои брат был, жена его – сестра Комарихина. Она ей родственница. Я маленькая была, я ее боялась… А вот глядите, глядите!

Через улицу вели высокого, грузного старика. Мальчик лет двенадцати и старуха поддерживали его с двух сторон. Он тяжело переставлял ноги в огромных бурках. Таисия вышла к калитке ему навстречу.

– Это дед Федор, – прошептала Светка, – Черебушкин его фамилия. Ему девяносто два года, я родилась – уж он слепой был. Он у нас самый старый, и в Трудовом никого старше нету. Баба Зоя рассказывала, он молодой был – лошадь подымал, такая сила… И что интересно, ничего не соображает, родных путает, а спросить, что раньше было, до войны или совсем при царе, – все помнит. У кого мельница была и когда школа сгорела…

Деда завели во двор. Все потянулись к крыльцу.

Пришли домой – и замолчали, расселись по углам.

Тихо было в доме. Сверчок трещал за стеной. За окном озеро переливалось на закатном солнце.

– Мне на психику давит… – вскочил Проскурин. – Пошли в клуб.

– Я, пожалуй, пас… – Пятигорский завалился с книжкой на диван.

– Пойдешь, Картошка?

– Чего я там не видал? – пробурчал Петя.

– Кино бесплатное. И сеньориты. Все веселей, чем здесь торчать.

Середа считал медяки.

– Семьдесят шесть копеек на всех, – объявил он. – По пятаку на метро надо?

– Как раз полтинник на сеньорит, – заметил Воронец.

– И ты, Ворона? А как же прощальная гастроль?

Воронец ухмыльнулся и полез на лежанку.

Середа с Проскуриным ушли. В углах стало темнеть. Пятигорский зажег лампочку.

– Чего ты читаешь?

– У Таисии на кухне валялась. – Толстяк показал растерзанную книжку. – Ни начала, ни конца, сразу с девяностой страницы. “Вечером его привезли на очную ставку”… – прочел он и поднял голову, прислушиваясь. – Жутковато, да? Сверчок стрекочет, а бабки нету…

В тишине отчетливо донесся стук в дверь. Они переглянулись.

– Кто там?

Воронец сел. Опять постучали. И Петя пошел открывать.

На крыльце в серых сумерках нетерпеливо переминалась Аня.

– Позови Воронца, – сказала она с досадой.

И, отвернувшись, зябко покусывала воротник куртки, наброшенной на плечи.

– Кто пришел, Петь? – крикнул Пятигорский.

Он поплелся в комнату. Воронец смотрел невозмутимо. Он кивнул на дверь:

– Кто?

– Сам знаешь кто…

Воронец хотел встать, но вдруг задумался, уставясь в угол.

– Она там стоит? – шепотом спросил Пятигорский.

– Лешка, не будь гадом… – выдавил Петя.

Воронец провел рукой по лицу, усмехнулся.

– Я сплю, меня нет, – громко, на весь дом сказал он, лег и закрыл глаза.

Она ждала внизу, стоя на нижней ступеньке и обернувшись к нему, как будто собиралась уйти, но замешкалась. Она все еще не верила. Петя увидел, как у нее дернулся подбородок, она судорожно засмеялась и опрометью бросилась к калитке. Он побежал следом.

Единственный фонарь на улице горел, и небо еще светилось прозрачным светом. Из низины полз редкий туман. Сбегая к дороге, она поскользнулась в траве.

– Оставь меня в покое! – со злобой вскрикнула она. – Я тебя видеть не могу! Уйди, уйди…

Лицо ее скривилось, сразу залившись обильными слезами, и, не сводя с Пети полного ужаса, беспомощного взгляда, она стала беззвучно всхлипывать.