Они смеялись. Воронец шагнул на порог, глянул через плечо на Аню. И она послушно поднялась и вышла следом. Хлопнула дверь в сенях.

– Я с их всех смеюся. Я сам себе хозяин, на стакан у меня завсегда будет. Коровник в Трудовой, старый, где теперь склад, строили, и, значит, балку на меня сронили… – Он засмеялся: – Вот те и пенсия! Увечился-то на работе. Я только с лагеря пришел. Председатель был, Карманов, переживал. Хоть бы на кого, говорит, а то первый бузотер, а теперь хошь не хошь, а плати…

Петя не выдержал, вышел, сбежал с крыльца. Он курил, вздрагивая на ветру. Корова вздыхала в сарае. Все было тихо на улице, луна светила.

За калиткой он едва не налетел на застывшую парочку. Они стояли обнявшись в тени акации у забора.

– Чего людей пугаешь, Картошкин? – тихо засмеялся Воронец, высвобождаясь.

Слова застряли у Пети в горле. Аня смотрела мимо, словно его не заметив. Она поежилась, прижалась теснее, потянулась к губам Воронца.

Не помня себя, Петя шагнул вперед, схватил ее руку, но Воронец поймал его за кисть.

– Очухайся, Петро! – услышал он остерегающий голос.

– Н-ненавижу! – прошипел Петя в лицо девушке и, оттолкнув Воронца, бросился бежать по улице неведомо куда. Собаки, одна за другой, провожали его отчаянным лаем.

– Живем в деревне, а молока не кушаем, – сказал Проскурин у дверей столовой. – Пюре это из ушей лезет. Пошли на ферму?

Середа отказался, и с Проскуриным отправился Петя.

– Нам питание дороже, – сказал Середа.

За магазином они свернули в проулок. Дорога шла задами, вползла на пригорок, на котором виднелись длинные кирпичные строения. Дни стояли сухие, а здесь землю покрывал слой черной жижи со следами колес.

Они заглянули в коровник. В проходе торчала лошадь с телегой, на ворохе сена сидел карапуз в пальто и ушанке. Девушка с вилами, совсем девчонка, курносая, с круглыми румяными щеками, высунулась из загородки.

– Неужели твой? – кивнул на малыша Проскурин.

Она стеснительно улыбнулась.

– Сестры, – отвечала она охотно, а румянец еще сильнее разливался по ее лицу. – А я вас знаю. Я же бедовская. Вы у бабы Зои живете, а мы – через забор.

– Нам бы молочка…

– Чего надо? Светка, иди отсюда! Чего к девке вязнете? – зазвенел женский сердитый голос, и сразу откликнулись, забеспокоились коровы в стойлах.

Старухина соседка, полная, круглая, как шарик, катилась по проходу.

– Чего ты шумишь, мать? – грубовато сказал Проскурин. – За что девчонку обижаешь? Продай нам молока, мы и уйдем.

– А, ребята… – улыбнулась женщина, пересаживая малыша на телеге. – Внучонка оставить не с кем, так с ним и ездим. Светка, сбегай к Лиде, попроси молока, скажи, я просила… Вот тут я и работаю, меня теть Тося звать, Таисия Павловна. Хочете, покажу наше хозяйство? – быстро, нараспев говорила она и все время посмеивалась. – Тут у нас все телочки, все стельные, а которая телиться собралась, вон туда переселяем. Все у нас хорошо, только теляточки мрут. А кто их знает отчего? Не велят сырого давать, я и не даю, сухое даю, сено или комбикорм, а они все равно мрут…

– А дочка дояркой, что ли? – спросил Проскурин.

– Светка? Нет, она на почте работает, помогать приходит мамке. А старшая у меня в военном городке, в магазине, и зять у меня. А мужа нету, сами обходимся, мы привыкшие… – Она засмеялась. – Работа у нас тяжелая, кормовоз называется, выходных не допросишься, потому работать некому, народу нет…

Девушка принесла ведро молока.

– Кушайте на здоровье, ребята, молочко у нас хорошее, у нас в области молоко второе по жирности…

Выйдя на улицу, Петя так и застыл с ведром. На обочине стоял на траве парень в начищенных сапогах, в черном бушлате и кричал в окно коровника:

– Клав, Нинку позови, кому говорят!

– Ты чего? – обернулся Проскурин.

– Тот самый. Что меня в первый день отметелили…

Проскурин подошел к парню вплотную:

– Здорово, друг.

Тот покосился угрюмо, и Петя понял, что он не узнал.

– Отвали, – буркнул он.

Спина Проскурина коротко дернулась, и парень полетел на дорогу, разбрызгивая грязь. Он приподнялся, ошалело помотал головой и, увидев над собой Проскурина, загородился рукой.

– Вставай, падаль. Я лежачих не топчу.

– Хватит, пускай катится, – сказал Петя.

Парень встал.

– Офонарел, что ли? – пробормотал он, оглядывая в изумлении свой костюм.

– Не надо, Коля! – Петя схватил его за плечи, но Проскурин, легко увернувшись, ударил снова, и парень рухнул. – Ты что, спятил? Кто тебя просил?

Но Проскурин и не думал отступаться.

– Молчи, дурак, они только это и понимают. Привыкли, дешевки, по темным углам… Учить их надо.

– Козел, ты же меня без зубов оставил… – Парень сплюнул.

Из коровника бежали женщины.

– Не тронь, гад! – кричал Петя, отталкивая Проскурина. – Ты сам такой же!

С ночи зарядил дождь.

Утром пришла соседка с малышом, они со старухой затеяли квасить капусту. Середа вызвался помогать, и в комнате сразу стало не повернуться, втроем они стучали ножами у стола, мешая друг другу.

– А песни петь будете? – поинтересовался Пятигорский.

Он сидел с книжкой и играл в шахматы с Проскуриным.

– Мы же тверезые, – сказала Таисия. – С чего нам петь-то?

– А раньше пели. Девушки собирались со всей деревни, рубили капусту, а по ходу дела играли и пели. Хозяева угощение выставляли. Это и называлось – капустник…

Середа, фыркнув, недоверчиво покосился на него:

– Ты-то откуда знаешь?

– Читал…

– То раньше! – оживилась старуха. – Раньше сколько солили! У кого семья большая – и десять кадушек насолят. Без капустки да без картошки до Пасхи нипочем не дотянешь.

Малыш добрался до сундука и норовил ухватить с доски крошечные фигурки. У Проскурина желваки ходили на лице – он проигрывал.

– Забери ты его, Тось! – не выдержал он. – Играть не дает.

– Ребенок ни при чем, давно сдаваться пора… – Пятигорский делал ходы, не отрываясь от книжки.

Петя валялся в своем углу с приемником. На диване, уткнувшись в валик, беспробудно спал Воронец.

– А вы раньше бедные были, баба Зоя? – спрашивал Середа. – До революции?

– Которые вино пили – конечно бедные. А кто работал да сыновья у кого, те хозяйство имели. У нас лошадь была одна, корова была, овцы еще, поросята. Курей мы не держали…

– Чего же на капусте сидели?