Потом, много позже, я узнала, что вся мамина семья погибла от голода. Все, кроме Кати: как ты знаешь, твоя бабушка выжила, слава богу. Иди сюда, я тебя поцелую словно её. Вот так, хорошо.

Знала ли мама об этом? Думала ли о них? Может быть, мечтала отнести им немного овса? Теперь уже не узнать. Она была святой в прижизненном аду, святая замужем за чёртом. Сначала у него были одни заложники, потом появились мы, его дети.

Марин сидела на полу у распахнутой балконной двери и курила на улицу. Лампу они не зажгли и сумерничали. Интересно, как и где сохраняется сказанное людьми друг другу: ведь кроме чувств, историй, информации, мыслей, это же ещё и энергия! Просто пока непонятно, в чём она сохраняется, чем исчисляется. Но невозможно смириться с тем, что всё важное, бывшее с людьми, исчезает навсегда без следа.

Помолчав, тётя Аня закончила свой рассказ:

– Вернулся с войны отец, палачи были нужны на войне не меньше, чем в тылу, и он прекрасно справлялся с руководством заградотрядами. Во всяком случае, вернулся с медалями и орденами, с благодарностью руководства партии. Мы переехали в огромную квартиру на канале.

А через два года у мамы случился апоплексический удар. Ей было тридцать семь лет. Кудрявые, коротко остриженные волосы давно поседели. Острое, похожее на чернильное перо лицо всегда было со сжатым ртом, глаза всегда отстраняли, не улыбались. А теперь, после удара, как будто внутренний страж отпустил все нити, снял все замки, и её лицо совершенно преобразилось, как-то стекло вниз: один угол рта перекосило и увело почти под подбородок, один глаз стал огромным, раза в три больше второго, с огромным глубоким зрачком. И этот огромный чёрный глаз будто бы всё время усмехался и не моргал.

Было очень страшно. Она практически не могла говорить, мычала в ответ на попытки общения. Брат сидел около неё, не отходя, и она этим своим огромным глазом посмеивалась над ним, над его ужасом. А искривленным ртом и вторым глазом словно бы жалела его…

Отец пригласил двух лучших неврологов, академиков, и тех врачей, которых уже сами неврологи велели привлечь для консультаций. Все задавали ему и маме вопросы, делали пометки на листах. Мама или молчала, или мычала невпопад. Когда её попросили пройти несколько шагов, без опоры она сразу осела на пол.

Заключение и прогноз отцу объявили в мягкой форме: мол, функциональная независимость восстановлена быть не может, к сожалению, но при хорошем уходе его уважаемая супруга ещё долго будет со своей дорогой семьёй. Отец поблагодарил консилиум, выслушал некоторые советы и рекомендации по уходу и простился со светилами. Но через день мама исчезла…

По телефону отец сказал, что это его вина – не углядел, надо было сразу же нанять сиделку, а он что-то не сообразил всей срочности. Брат бросился искать её. И на следующий день нашёл: в руинах одного здания, на обломке рухнувшего лестничного пролёта. Под открытым небом в конце ноября, в её домашнем штапельном платье.

После войны в городе было много разрушенных домов, в проёмы от крыш падал свет, снег или дождь. Она уже умирала, нести её никуда было нельзя. Но ещё час-два она побыла головой на его коленях, вместо острых взорванных камней, на которых сутки и целую ночь пролежала в ожидании смерти. И он смог оплакать её и впервые целовать и гладить дорогое лицо, руки, мокрые седые волосы. В первый и последний раз.

Отец похвалил брата, сказал, что, наверное, сил выйти у неё хватило, а вернуться домой – уже нет.

Через месяц брат поступил в мореходное училище, а я плелась в школу, точно зная: если меня что и спасёт, то лишь учёба всерьёз. И я очень старалась.

Началась моя жизнь вдвоём с отцом… Ещё через два года братик погиб. Для меня совсем померк свет. Все мои мечты и стремления – только убежать от него, страшного, молчаливого, ненавидящего. Он умел так посмотреть, что я могла обмочиться от страха. Только от этого взгляда. Иногда он приводил домой неестественно хохотавших женщин, в духах и драгоценностях, с укладками. Актрисы, исполнявшие на советском театре роли аристократок, всегда не без комедийности. Он им цену знал, не задерживались.

И только когда я окончила школу и уехала учиться в Москву, он нашёл себе молодую жену. Больше всего я боялась, что он меня не отпустит, как не дал после семилетки уйти из школы на платные курсы любой рабочей специальности – лишь бы от него. Нет, он сказал, что будет платить за мои старшие классы и что я обязана поступить в институт. Институты, как и старшие классы школы, тогда были платными, и этого я и боялась: что он не разрешит мне уехать в другой город, но он разрешил. Может быть, уже тогда у него была эта его юная простоватая Танечка, и он и сам хотел уже остаться без писающегося свидетеля его прежней семьи.

В каждом приёме с алкоголем наступает момент, когда раут уже удался, все тосты сказаны, подарки вручены, блюда употреблены и одобрены, и хозяева могут расслабиться, а гости встать из-за стола. Мужчины снимут пиджаки и галстуки, расстегнут первую пуговичку белых сорочек, женщины, «припудрив носики» в дамских комнатах, поправят губы, чулки и бюстгальтеры и обновлёнными явятся обратно.

Дети, едва не взлетающие от пузырьков выпитого за вечер лимонада, носятся вокруг, плетя свои детские интриги и мелочно вымогая из поддатых родителей обещания того, на что те на трезвую голову не соглашаются.

Уже было понятно, что юбилейное торжество Валери удалось всем на зависть. Зоэ видела, как довольна сестра: выстроенность, элегантность и образцовость её мира, явленные на этом идеально организованном вечере, словно вливали в неё новые силы – на следующие сорок лет жизни.

Расширенными от удовольствия выпуклыми глазами Валери оглядывала узкий стол с десертами и винами на полотняной скатерти, вынесенный прямо на траву в сад, гирлянды, фонарики и разбредающихся по газону гостей.

Как раз расцветали какие-то душистые деревца, и вечерний воздух усилил сладко-острый аромат в звёздочку. Их с Жан-Люком букет был с удивлением и восхищением принят и занял самое важное место на сцене стола: ещё бы! Ведь мистер Хинч учёл всё.

Сейчас Валери снова вынесла его в чёрной вазе и водрузила прямо под лампой: дворцовые белые пионы с бордовыми, глубоко внутри скрытыми лепестками в фонтане дуг с сердечками почти чёрной дицентры засветились в окружающей темноте новыми, в помещении не замеченными подробностями. Букет словно парил в воздухе, пульсируя цветами.

Зоэ, не отрываясь, долго смотрела на него из тени дома немного в стороне ото всех.

В такие вечера кажется, что вот в этом – в таких домах, таких столах и таких юбилеях, – именно в этом и есть смысл, смысл всех усилий и хлопот, от борьбы за лучшие баллы в школе и университете до конкурентных битв в карьере, до сладостных в них побед. Ради этого напряжение и огромный труд, шершавые местечки на гладкой коже ягодиц от многих часов на жёстких стульях библиотек, неисчислимые жертвы недостатка сна, не-поездок в лес или на море, не-походов на пикник в ближайший парк, не-чтения книг просто ради удовольствия, не-любви с не-подходящим по статусу партнёром.