К чему описывать крыши Парижа в розово-золотом контрастном освещении наступающего летнего вечера? Где-то последний луч солнца золотит верхушки деревьев, а здесь – верхушки домов. Этим крышам посвящены стихи и песни, кинофильмы и километры первоклассной живописи, не говоря уже о живописи плохой. Поэтому кратко.

Вот, именно так и выглядит настоящее богатство: хранилище до самого горизонта османовских и более древних сундуков, и перевёрнутых кубков – куполов соборов с драгоценными каменьями светящихся круглых окон, и цветущих витражных роз; собрание пластин всех оттенков серебра и злата, чёрных металлических кружев, и исполинский кованый ключ в виде башни, – именно таковы сокровищницы, над которыми чахнут все скупые рыцари и просто скряги из детских сказок.

Тряслась над ними и Мечтательная Блоха.

Бросив плед, она театрально прижала руки к груди и возопила:

– О боже мой! Как? Как я буду без всего этого?

– В смысле? – усаживаясь и доставая штопор, спросила Зитц.

– В прямом! О! О!

Чпок.

Чпок.

В молчаливой паузе были открыты две бутылки, раскурены две сигареты. Пюс легла на живот, уставившись на город перед собой.

– Я тебя не поняла.

– Я уезжаю, Зитц! Учиться!

– Куда? Далеко?

– Очень! В Нью-Йорк.

Зитц поперхнулась вином и ладонью вытерла подбородок.

– Фак. Объясни. Куда в Нью-Йорк? Зачем?!

– Ну помнишь, – Пюс снова делала кусающие мелкие глоточки из горлышка, и её хотелось убить, так медленно она говорила. – Ну помнишь, зимой, когда эти свиньи расстреляли редакцию «Шарли Эбдо», мы с тобой в тот же вечер помчались на Републик?

– Помню.

– И я стримила?

– Ну да.

– Ну вот. Я была онлайн сразу в блоге, в ФБ и автоматом в ленте стримеров. И мне написали через день люди из киношколы.

– Написали что?

– Чтобы я нарисовалась. Ну, что хотят увидеть, кому отвечали те, с кем я болтала там, на площади…

Зитц прекрасно помнила. Уже вечером в день убийства двенадцати человек, ещё до официально объявленного траура и марша, на площадь Республики, не сговариваясь, собрались семьсот тысяч. В метро шли вагоны, забитые парижанами, которые после работы отправились на митинг. В толпе неулыбающихся людей не протолкнёшься.

Она помогала Блохе, немного прокладывая ей дорогу. Та ничего особенного не делала, просто все были так потрясены, что никто не отказался бы выразить свои чувства, если бы его спросили. А Пюс спрашивала.

Впервые прозвучало «Я – Шарли», кричали всей площадью и трижды ритмично хлопали в ладоши. Многие вынимали ручки и карандаши и так и стояли, высоко подняв их над собой, как маленькие шпаги. Никто почти не слышал, что кричали осипшие ораторы с постамента памятника: все понимали, зачем они здесь, и без слов.

Когда речи закончились, с одной из улиц слева кто-то запустил в небо зажжённые бумажные фонарики. Рядом с девочками протиснулся мужик с велосипедом, и Пюс без слов как-то протелеграфировала ему своё желание: он помог ей взобраться на раму и она, поддерживаемая Зитц за ноги, стояла там и снимала площадь сверху. Фонарики, похожие на сбежавшие из дома абажуры, летели по притихшему безветренному небу, набирали высоту, и всё никак не хотели улетать: так и висели над своей редакцией неподалеку. Люди молча провожали их глазами. Минута молчания растянулась на несколько. Потом они всё же растворились в ночном небе покинутого не по своей воле города и семьсот тысяч человек тихо пошли кто в метро, кто к машинам, кто пешком по домам.

И вот теперь покинет его и Пюс!

– Очень интересно. И как давно ты решила, что едешь?

– Да почти сразу: они меня берут на стипендию.

– И мы вот всякую хуету каждый день с тобой обсуждаем, а этого ты мне говорить не стала?! – взвыла Зитц.

– А зачем? – тоже закричала Блоха. – Во-первых, я могла сто раз передумать! А во-вторых, могло бы случиться какое-нибудь дерьмо! И я бы никуда не уехала.

– Какое ещё дерьмо? – Зитц орала, чтобы не разрыдаться. Она пила из горлышка большими глотками, втягивающими губы внутрь стекла, но ей было плевать, как смешно она выглядит.

– Да откуда я знаю! – Пюс вскочила на ноги и сунула ей свою бутылку, – подержи! Пойми! – Она судорожно пыталась раскурить сигарету, чахлая зажигалка издыхала, Пюс зверски трясла рукой, ветер облепил все её косточки тонкой юбкой, тонкой майкой, откинул назад волосы, оголив маленькое злое лицо. – Пойми!

Она останавливающе выставила перед собой ладони:

– Я так живу! Чудо для меня – уже то, что, например, ты завтра будешь ждать меня на нашем месте. Понимаешь? Потому что на самом деле жизнь – это что-то вроде разгерметизации в самолёте. Кто-то или что-то, постоянно, перманентно, ежедневно всё время улетает в какую-то дыру. Улетает от меня! Исчезает навсегда! Понимаешь?

– Нет. – Зитц заплакала, в силах понять это лишь буквально: прямо сейчас эта разгерметизация её самолёта уносила из её жизни подругу. – Не понимаю.

Пюс качнуло, она забрала своё вино, глотнула и отчетливо, с напором выговорила:

– Чудо, что мы имеем вообще какие-то константы, продолженность, совместность – если не жизни, то каких-то её этапов, ну не знаю я, как объяснить. – И она тоже расплакалась. – Ну жизнь просто как лента: крутишь, крутишь, случайное же всё это. Кто-то повесил ролик, ты его послушала, он к тебе привязался и весь день ходишь и его поёшь, а мог быть совершенно другой ролик! Понимаешь? И всё в жизни точно так же случайно. Ничто не обязательно. Просто кликаешь на то, что прямо перед тобой. Просто лента…

Она запуталась и замолчала. Они долго стояли, отвернувшись друг от друга, и смотрели в разные стороны, потом, так же не глядя, сели на плед и молча пили каждая из своей бутылки, и потом, в совсем опустившейся ночи, бросились друг к другу, целуясь почти до крови. Сексуального желания в этих объятиях не было – скорее, эти пожирающие друг друга поцелуи больше походили на голод. У Зитц это был голод причастника, страстно желающего проглотить частицу своего божества и теперь чудом иметь его всего в себе уже навсегда. Пюс с любопытством естествоиспытателя просто окончательно присваивала подругу себе.

Когда опьянение вином и горем немного отхлынуло, они отпустили друг друга и без сил упали на спины под звёздным небом. Мигали огоньки пролетавших незримых самолётов. Где-то внизу играла музыка и кто-то смеялся.

Пюс взяла маленькой жёсткой рукой ладонь Зитц, переплела их пальцы и сказала:

– Совет: не надо принимать каждую паническую атаку за любовь.

– Сучка.

Зитц всегда только потом соображала, что на самом деле надо было ответить. Поэтому она поднялась, взяла свою сумку и пошла к лестнице. Потёки чёрной туши дорожками расчертили её несчастное лицо.