Мама помнит дедушку Зильберберга либо молящимся, либо лежащим на диване. Работать не работал, жили на золото, привезённое из Польши. Видимо, не мог прийти в себя от пережитого и не хотел вписываться в жизнь новой страны. Прабабушка Нехама была красивая, элегантная, энергичная домохозяйка. Они с Иосифом смотрелись как Филемон и Бавкида. Во время войны, когда его парализовало, Нехама сидела возле постели и не спускалась в бомбоубежище. Она умерла, сидя возле Иосифа во время бомбёжки, от разрыва сердца. Его, парализованного, забрала дочь в эвакуацию в Казахстан, где он вскоре умер.

Удивительно, но её дочь, бабушка Ханна, через много лет умерла тоже от разрыва сердца, при том, что уже не было ни войны, не бомбёжки, а был обычный стресс. Все женщины по линии Зильбербергов были гипертревожны и изводили этим близких. Я не сильное исключение, хотя активно борюсь с собой.

Как сосуществовали две хозяйки — несчастная в браке, нетерпимая, скупая прабабушка Мария и милая, весёлая, щедрая прабабушка Нехама — в одной квартире арбатского переулка? Не представляю. У обеих было богатое европейское детство, трудная жизнь в Москве, много детей, которых предстояло «вывести в люди», и полное непонимание происходящего за окнами. Мама говорит, что теснота была ужасная, но семья дружная и тёплая. Скорее, это была не семья, а мини-государство, организованное эмигрантами посреди чужого города.

Дядя помнит, как мой дед Илья, страшный антисоветчик, вынес его, трёхлетнего, на балкон, и раздался страшный грохот. «Это стреляют из пушки, потому что умер Ленин», — объяснил дед испуганному сыну. Он хотел развлечь ребёнка, потому что особого пиетета по отношению к вождю не испытывал, тем более, что к этому времени уже вышел из партии. Однако дядя навсегда стал верным ленинцем, до сих пор ходит на коммунистические митинги и держит в книжном шкафу бюстик Владимира Ильича.

Мама и дядя ходили в детский сад на Арбате, директором которого была бабушка Ханна. Ждали, когда временно гостящие родители бабушки Ханны найдут другое жильё. Но никто никуда не уехал, хотя денег для покупки жилья было достаточно. Бежав из Польши, Зильберберги потеряли все документы, но сохранили золото. Не исключено, что на эти деньги Зильберберги кормили Айзенштадтов, и потому никто не спешил расставаться. И молодая семья вынуждена была скитаться по агрономическим назначениям деда Ильи.

Там они безумно страдали. Дед изучал агрономию, собираясь возрождать историческую родину, а не земли страны победившего социализма. Ему некуда было девать двенадцать языков, которыми он владел. Бабушка тоже обучалась языкам и книксенам не для того, чтобы преподавать детям колхозников азбуку. Воспитанные с прислугой, они не умели без неё обходиться.

Инородность семьи никогда не обсуждалась открыто, не то было время. Хотя мама всю жизнь повторяла вслед за бабушкой: «Это совсем простые люди!», «Что ты хочешь, он простой мужик!», «Мне помогла простая русская женщина!».

В этой семье были не то что пуганы, а пуганы насмерть. Дед расстался с партией. Как агроном, он понимал, что голод организован, и понимал, зачем. Он был еврей, объездивший Европу, учившийся в Палестине, имеющий двух братьев за границей и одного расстрелянного. Каждого из этих компонентов было достаточно, чтоб загреметь по полной программе. До войны дед почти не приближался к Москве, а если и приближался, то писал книги совместно с инструктором ЦК по сельскому хозяйству.

Мои бабушка и дедушка изначально были противопоставлены «этим хамам, большевикам, гоям». Знали, что жизнь в России — это ходьба по минному полю. Когда как шпиона расстреляли брата деда, Боруха, мир не рухнул в их сознании, они ничего другого и не ждали.

У мамы никогда не было романов с евреями, то ли бессознательно она рассчитывала на вписываемость в страну через мужчину, то ли еврейские родственники достали занудством и поучениями. До сих пор среди старых фотографий она выделяет ту, на которой её обнимает красавец грузин, пытавшийся увезти её в Сухуми. Но это даже не обсуждалось, он не был человеком её круга. Дядя по этому поводу называл маму любительницей экзотики и даже дразнил «Буателем» по имени героя рассказа Мопассана, влюбившегося в негритянку. Впрочем, за всеми мамиными ориентациями стояла бабушкина железная воля.

Мама любит рассказывать о том, что сексуальная жизнь бабушки на Арбате плохо складывалась из-за тонких перегородок. Но тогда вся страна не имела отдельных спален, однако выходила из положения. В тридцать шестом году в бабушку был влюблён директор института, с которым они вместе занимались избирательной кампанией. Бабушка была неравнодушна к нему, но соблюла себя из последних сил.

Ударом для неё был роман деда со своей секретаршей. Она ощущала это таким позором, что хотела покончить с собой. Особенным позором казалось, что секретарша стара и некрасива.

То, что бабушка ощущала роман мужа как позор, а не как беду, показательно. В семье, в принципе, плохо различались две эти вещи.

Пришло время идти в школу. Сыновья унаследовали от Саши абсолютный слух, а я уже тогда, панически боясь армии, решила, что Паша и Петя должны окончить дирижёрско-хоровой класс, после которого пойдут служить военными дирижёрами, а не в обычные ряды советской армии. Сыновьям идея не нравилась, но я убедила пойти посмотреть. Нашли учебное заведение, я изо всех сил накрасила глаза, надела соблазнительную кофточку, вытащила директора прямо посреди занятий и заставила прослушать гениальных детей. По моему напору он понял: лучше капитулировать сразу, чтоб быстрей отделаться.

И начал играть известные мелодии, чтобы подпевали. Сыновья пели кто в лес, кто по дрова. Я стояла красная как свёкла.

— Может быть, вы знаете какие-нибудь песни со словами и можете их спеть? — жалостливо спросил директор.

— Нет, ни одной. Мы вообще музыку не любим, — сообщили дети.

— Совсем ни одной? Ну, хоть про Чебурашку, — взмолился директор.

— Ладно, про Чебурашку споём, — снизошли они и начали петь так, как будто все медведи Советского Союза одновременно наступили им на ухо.

— Скажите, а как вам пришла идея, что им необходимо учиться музыке? — изумлённо спросил директор.

— Понимаете, на самом деле у них абсолютный слух. Их папа певец, и они целый день слушают бельканто, — залепетала я.

— Я полагаю, вы что-то путаете, — сказал он тоном психиатра, беседующего с маньячкой.

Когда мы вышли, я мрачно молчала.

— Не обижайся, — сказали дети. — Мы просто очень не хотим быть музыкантами. (А в старших классах Паша самостоятельно освоил бас-гитару, а Петя — ударные, и они играют в группе.)

Близлежащие школы были заурядными, и я нашла не школу, а изумительную учительницу Ольгу Евгеньевну. Когда в четвёртом классе она прощалась с учениками, мамы плакали.

Перед первым классом мальчишки двора, поделившись на команды, бросались друг в друга камнями. Самое серьёзное увечье нанёс камень, брошенный Пашкой в Петькин глаз и повредивший роговицу. Что я пережила в глазной травматологии! Слава богу, обошлось.