Я пришла в каминную ЦДРИ, накрасилась поменьше, выбрала джинсы поцелее. Пьесу читал покрытый мхом графоман, прославившийся пьесой о Марксе. Меня вытолкнули перед залом, полным лысин, седых пучков и неодобрительных глаз. Это было первое выступление не на институтском семинаре, не на подпольном объединении, а в «доме с колоннами» перед залом солидных людей. Я была мёртвая от страха и слышала, как голос, совершенно отдельно от меня, пишет в микрофон пируэты. Каждую секунду мне казалось, что я не смогу закончить предложение, потому что уже не помню, с чего начала его, но оно почему-то независимо от меня складывалось в узор. Говорила я, как всегда, всё, что думаю, размазывая автора пьесы до состояния жижи. Когда выдохлась, зал зааплодировал, здесь умели ценить даже вражеский блеск.

— Это было бесподобно, — с тоской сказал Мирон Данилович. — Но вы сделали всё, чтобы вас сюда никогда не приняли.

После вечера было заседание приёмной комиссии. Я вышла в курилку, спиной ко мне стояли пожилые члены бюро и громко обсуждали:

— Да не Рейделя она любовница, бери выше! Говорят, о ней уже Шатров звонил, требовал, чтоб мы приняли, она Шатрова любовница.

— Да не Шатров это был, а Сафронов!

— Что, неужели любовница Сафронова?

Я, конечно, знала, кто такие Шатров и Сафронов, но видела их только по телевизору и не понимала, что происходит; я ещё не знала, что профком — маленькое государство со своей мифологией. Казалось, что я в дурдоме.

— Если бы тут знали, чья я любовница на самом деле, меня бы давным-давно приняли в вашу организацию! — сморозила я. Старики оторопели. Через пять минут заседания меня приняли в профессиональный комитет московских драматургов.

Всё было в один год. И профком. И первый класс. И рекомендация Совещания молодых писателей. И первое свидание с Министерством культуры. И защита диплома. Перед тем, как мы должны были войти в зал для защиты дипломов, меня подозвала Инна Люциановна Вишневская.

— Значит так, у Литинститута год юбилейный, надо хоть одного гения изобразить, пресса приехала. А Ерёменко напился и не явился. Так что не выделывайся, сейчас я буду говорить, что ты — луч света в тёмном царстве. От тебя только одно требуется, заткнись, пока процедура не кончится, а то ты что-нибудь ляпнешь, как ты умеешь.

Да, и журналистам поменьше о своей гинекологической пьесе. Там, скажи, туда-сюда, трудная любовь советских людей. Не надо нам абортов на юбилей института.

Мой однокурсник и друг поэт Александр Ерёменко был единственным живым гением на курсе. Но, как всякий гений, он не утруждал себя социальной вписываемостью. Помню, приходит на госэкзамены в дым пьяный в какой-то рубашоночке. Я говорю: «Не ходи, ты же там рухнешь!».

Пошёл. Через пять минут выходит обратно. И, трудно ворочая языком, говорит, держась за косяк: «Сказали, без пиджака на госэкзамен неприлично!».

Кто-то на него надел свой пиджак на пять размеров больше. Он пошёл по стеночке в аудиторию и вернулся с пятёркой.

— Меня это не устраивает, — сказала я Вишневской.

— А тебя никто и не спрашивает, — ответила она. Так что в течение часа я, самая плохая, неудобная, скандальная, многодетная, прогуливающая и неуспевающая студентка, была в должности гордости института.

Однако история с Совещанием молодых писателей ещё не кончилась. Всю литинститутскую эпоху я жила на два фронта, и жизнь молодой поэтессы совершенно не пересекалась с жизнью молодой драматургессы. Разными были не только цеха, но и принципы жизни в них. И сколь омерзительна была история с поэтическим семинаром, столь же интеллигентным оказался семинар драматургии. Я попала к Афанасию Салынскому, от которого не ожидала ничего хорошего, поскольку Розов убил во мне веру в порядочность и опекающие жесты со стороны коммунистических классиков. Тем более, что на совещание я подала пьесу «Уравнение с двумя известными», после которой от меня все шарахались.

В день обсуждения я рассчитывала услышать о своей сексуальной разнузданности и гинекологической ориентации. Каково было потрясение, когда Салынский сказал, что сделает всё для того, чтобы увидеть её на подмостках театров. И добавил: «Деточка, никого не слушайте, ничего не исправляйте. Грядут новые времена. Боюсь, что я не доживу, но эта пьеса пройдёт по всему миру».

Сегодня мне сорок лет, пьеса экранизирована, поставлена в России, Германии и Америке, и я понимаю, что передо мной был просто нормальный честный человек, но тогда я долго искала объяснения происходящему. Ведь я привыкла к тому, что бескорыстно тексты не волнуют никого, и, если мной интересуются не как молодым телом, значит, я — пешка в сложной многоходовке. Афанасий Салынский позвонил в Министерство культуры и сказал, что настоятельно рекомендует пьесу. Её обсудили на коллегии.

«Пьеса не может быть рекомендована театрам. Много места в ней занимают разговоры об абортах, технике обезболивания и морального воздействия. Думается, что автору по плечу тема более общественно значимая, большая и серьёзная», — ответила коллегия письменно.

Первый раз открывая массивную дверь Министерства культуры СССР на Арбате, я чувствовала себя чуть ли не входящей в храм. Но диалог с заместительницей главного редактора коллегии вернул на землю. Поскольку пьеса казалась всем верхом непристойности, то разговор со мной поручили женщине. Мария Яковлевна Медведева, очаровательная дама с седой замысловатой причёской, улыбалась мне, как воспитательница детского сада новенькой малышке.

— Послушайте, это просто ужас. Как же вы могли такое написать? Я сидела на коллегии вся красная от стыда. Вы, молодая женщина, как же можно писать про аборты? Вы способный человек, но над пьесой надо работать, и я помогу вам.

— Как работать? — я ещё была дура дурой.

— Для начала надо поменять профессию главной героини. Это же невозможно, чтобы главная героиня была гинеколог. Давайте сделаем её инженером, учительницей, космонавтом — и всё это без тени юмора.

— Как же она может быть космонавтом, если бывший возлюбленный везёт её принимать роды у своей дочери? У него что, дочь в космосе рожает? — спросила я.

— И никаких родов. Там такой ужас, там новорожденный умирает. Значит, гинекологии не надо, родов не надо и слово аборт везде убрать. А то что он её когда-то бросил и это сломало ей жизнь, это пусть будет. Такая лирическая пьеса на двоих. И министерство тут же подписывает с вами договор и рекомендует вас театрам. Вы человек молодой, вы меня слушайтесь, я плохого не посоветую.

— Но ведь у героини сломана жизнь не из-за того, что они расстались, а из-за аборта, после которого она стала бесплодна, чего не может простить ни ему, ни всему миру? Поэтому она стала гинекологом и делает аборты на дому в присутствии мужей, — напомнила я.

— Это тем более будет убрано!

— Если я учту ваши пожелания, то это будет другая пьеса, — сказала я.

— Вот именно, — согласилась Мария Яковлевна. — Вот ту, другую, мы и купим. А эту — никогда.