Так продолжалось до той ночи, когда она внезапно поняла, что нет больше нужды хранить молчание и раболепствовать. Буря сотрясала дом Лесного Губернатора, словно норовя разрушить, и Грейси так перепугалась, что уронила миску с супом, за что жена хозяина выставила ее на улицу. Из-за двери доносился душераздирающий плач малышки.

– Моя сестра напугана, – внезапно сказала Луиза.

– Ступай займись делом, – буркнула в ответ хозяйка, ворошившая в очаге гаснущие угли, но голос ее встревоженно дрогнул.

Этого оказалось достаточно, чтобы Луиза кинулась к двери, и вот уже ее пальцы на щеколде, и новый порыв ветра распахивает дверь настежь. И Грейси уже в ее объятиях, и она ведет сестренку в дом, почти подстрекая хозяйку накинуться на них с кочергой.

Сейчас Луиза поежилась, вспоминая свои ставшие обыденными дерзость и смелость, которые позволили им выжить и в Киоваинге, и затем в долине тигров, когда чума обрушилась на Билин и они оказались разлучены с мамой почти на год. Невыносимое ожидание. Тревога, увидят ли они когда-нибудь снова родителей. Обращение к природе в поисках утешения. Простая и искренняя молитва о том, чтобы выжить и защитить себя, а то и вырасти без родителей. Потом оккупация, через несколько недель после того как мама отправилась искать папу. Они сидели кружком вокруг Грейси, трясущейся в лихорадке, когда в дом ворвались двое солдат с окровавленными штыками.

– Это что? – проорал один. – Дети Со Бенциона?

– Моя сестра больна, – ответила Луиза. – Ей нужны лекарства.

Солдаты, кажется, сами себе удивились, но отвели детей к армейскому врачу.

Выжила бы Грейси – смог бы вообще кто-нибудь из них выжить, – если бы Луиза промолчала? Оказались бы они здесь, если бы мама не настояла на участии Луизы в том детском конкурсе в Инсейне или если бы Луиза не набралась нахальства заявиться в дом организатора конкурса и трогательно поведать той женщине и ее мужу, окружному уполномоченному, как сильно они скучают по папе, как они его любят, как он им нужен, как хочется обнять его, поцеловать, поговорить с ним? Как они скучают по его лицу, голосу, глазам, грустной улыбке, смешным ушам, даже по его вздохам? Папа. Папочка. Она так хотела к папе. Можно ей получить папочку обратно? Слезы, что она проливала, были подношением истине, слезы наполнили чашу опьянения[17], из которой она пила.

И сейчас ее оскорбляло – ту, прежнюю, отважную Луизу, – когда ей говорили, что Мисс Бирма – легкомысленная трусиха.

– Отец все понимает, – сказал папа однажды вечером, когда они сидели вдвоем в столовой.

Он внимательно смотрел на нее, словно не желая замечать изменений, произошедших с ней, но в то же время заставляя себя противостоять аду, в котором она оказалась.

– Ты… – нерешительно начал он. – Я могу чем-нибудь помочь?

Но чтобы не поддаться соблазну, не отбросить опостылевшее притворство, в котором вдруг ужасно захотелось сознаться, Луиза натужно рассмеялась, чмокнула его в щеку и убежала.

А чтобы внутренний голос прекратил скулить, Луиза начала перед сном прикладываться к маминой бутылке с пальмовым вином, ее «тонизирующему средству». А потом и перед выступлениями. Так было легче смеяться с друзьями и наклоняться в купальнике, касаясь пальцев ног, когда ее просили продемонстрировать упражнения на спортивных праздниках. Так было легче расслабиться, когда предлагали спеть на радио. И ей действительно нравились и «Пингвинз», и «Платтерз», и Джонни Мэтис[18], хотя порой, когда она пела их песни (О да, я великий притворщик… притворяюсь, что все хорошо… У меня такая беда, что приходится притворяться сверх меры… Я одинок, но никто об этом не догадывается…)[19], ей приходило в голову, что, возможно, эти американские певцы знамениты не вопреки их статусу меньшинства в своей стране, а потому что вполне допустимо и даже обнадеживающе, когда меньшинство исполняет роль счастливого клоуна (Да, я великий притворщик… просто смеюсь и дурачусь как клоун… видите, я кажусь не тем, кто я есть…).

И чтобы заглушить эту мысль, Луиза начала просматривать статьи о себе, хотя прежде считала, что она выше того, чтобы их читать. А когда это не помогало, принимала чуть больше «тонизирующего», просто чтобы улыбаться задорнее на церемониях разрезания ленточек, болтать на светских раутах. Только чтобы не вздрагивать, когда жена Не Вина, Кэти, подходила к ней в школьном дворе («Я в это воскресенье устраиваю вечеринку в старом Правительственном дворце – теннис, бассейн, карты… Приходи!»). Стало почти легко притворяться невозмутимой – притворяться, что муж этой женщины, глава армии, ставшей, как говорили некоторые, «государством в государстве», не был тюремщиком ее отца. Почти легко находить слова, чтобы любезно и шутливо раз за разом отклонять приглашения Кэти Не Вин.

Но в 1957-м Джонни стал вторым на общенациональном экзамене и почти потерял голову от горя («Скажи, разве правильно, что победил сынок государственного чиновника!»), и от съемок в кино уже нельзя было отказываться («Подумай, как помогло бы твое участие в фильме – Джонни так рвется в заграничный университет»). И вскоре Луиза уже притворялась, что не слышит возмущенного шипения своих самых религиозных подруг, которые даже в кино не ходят, и вообще ни на какие «увеселения» («Когда ты работаешь во славу Господа, ты делаешь это от всего сердца, а когда работаешь во имя дьявола, тоже делаешь это от всего сердца»). И она соглашалась со своими светозарными подружками, что да, когда-то давно «приличные девушки», «образованные девушки» не снимались в кино, но сейчас?

И, к своему удивлению, Луиза обнаружила, что актерское мастерство – притворство само по себе – освободило ее от необходимости притворяться, что не притворяется. Или проще: это позволило ее более глубокому скрытому «я» просочиться сквозь щели между ее притворным «я» и той ролью, которое притворное «я» играло в фильме (гувернантка, которая влюбилась в члена парламента и умерла прежде, чем эта любовь открылась; жена бирманского солдата, которая искала его и нашла уже мертвым). Мама ездила с ней на каждую съемку («чтобы убедиться, что тут без обмана»), но даже под маминым пристальным, хотя и отчасти пугливым присмотром Луиза почти не стеснялась обнажать чувства – рыдать и смеяться откровенно под прикрытием роли, которую исполняла.

Но это имело последствия. Когда фильмы начали показывать по стране, ее слава принялась быстро расти, как и сбегавшиеся толпы, стоило ей выйти из дома. Луиза делала вид, что все в порядке, поступила в Рангунский университет как закончившая с отличием курс по английскому языку («Нажимать на английский – неплохая идея, Луиза, – советовал папа. – Я очень доволен, что выучил его в Индии, а ты уже говоришь блестяще»). Но, словно отказываясь от прежних достижений, в 1958-м она согласилась вновь подать заявку на участие в «Мисс Бирма». На этот раз – хотя все, от ее поклонников до организаторов конкурса, побуждали рваться к победе – она не могла притвориться, что за это решение отвечает кто-то, помимо нее самой. О да, от мысли, что придется заново пройти через это, накатывала дурнота, но казалось проще покориться судьбе, особенно учитывая постоянную стесненность семьи в деньгах, и Луиза убеждала себя, что, возможно, не сумеет еще раз победить. Странно, но облегчение, которое она испытала после победы, было столь же остро, как и чувство обреченности. Где-то по пути она начала гораздо больше бояться публичного провала, чем фальшивого успеха.