— О том не на улице говорят, — покраснела баба и поспешила уйти домой.

Весь вечер прождала она Дегтярева. Для серьезного разговора заварила чай покрепче — с мятой и малиновым листом. Пирогов с грибами испекла. В каждой комнате, даже на кухне брызжущие яркими красками осенние букеты поставила. Самое лучшее — синее — платье надела.

Но время шло. А Дегтярев не приходил. Дашка вышла на крыльцо и приметила участкового, свернувшего в тайгу, на дорогу к делянам.

«Верно, Трофимыча решил навестить», — решила баба и прилегла на диван, где и проспала до утра.

Ее единственную и пропустили к участковому.

Молодые милиционеры не сказали ни слова, когда испуганная, побледневшая Дашка свернула с дороги в тайгу.

Баба впервые увидела участкового неподвижным. В горле ком застрял. Глазам стало жарко.

Седые пряди волос, перепачканные кровью, слиплись. Лицо бледное, словно восковое, застыло в гримасе. Голова на кочке вполоборота. Видно, хотел увидеть убийцу, да вряд ли разглядел. Губы приоткрыты. Может, крикнул?

Дашка заметила, что часы на руке Дегтярева разбились. Наверное, гнался за кем-то. Задел.

И вдруг до нее дошло, что Семен уже никогда не придет к ней. Не пошутит, не похвалит, не встретится на пути. Его уже нет… Он был ее призрачной, единственной надеждой на семью. Теперь уже нечего ждать, кроме старости. В ее доме никогда не загремит его смех. Он ушел.

И Дарья разрыдалась, присев на сырую от росы кочку. Стало до боли обидно, что нелепо сложившаяся жизнь кем-то грубо оборвана.

— Как же мне теперь жить, Сема, ну зачем воля без тебя? Ведь обещал ко мне прийти, насовсем. А сам в тайгу пошел. Зачем? Что искал? На что она была нужна? Иль думал — найдешь лучше? Как мне теперь жить одной? Кто разлучил нас? Если б. знала, своими руками убила бы…

— Горилла убил. Вон его топор. А самого уже взяли, — тихо сказал милиционер, стоявший рядом.

— Гришка? — Глаза Дарьи округлились; переведя дыхание, она задумалась на секунду и сказала твердо: — Нет. Горилла не убивал. Не может быть! Не он в этом виноват.

— А топор чей? — возразил милиционер и, махнув рукой, не желая больше разговаривать, отошел от бабы.

Дарья трудно встала. Больно смотреть на покойного. И все же…

— Неужели это все? Прости меня, Семен! Прости за то, что не понимала твоей работы и тебя. За то, что обижала. За все. Не знаю, любила ли? Но жить без тебя Мне будет тяжко. Это я знаю точно. Обошла меня судьба снова. А может, и тебя. Ведь говорил… Еще вчера. А я не совсем поверила. Жаль, что смерть скорее успевает и отнимает тех, кто нужен. Вот и ты… Навсегда в Трудовом останешься, у меня в сердце до смерти, мой охранник. И мне от тебя уже никуда.

Г лава 9

Ольга доила корову, когда милиционеры вывели Гришку из дома. Сережка тут же вскочил в сарай и заблажил во весь голос:

— Мамка, мусора папку замели!

Ольга подойник из колен выпустила. Молоко вылилось на ноги.

— За что? — спросила пересохшим голосом.

— Забыли вякнуть. А папка не допер!

Лесоводиха вскочила, забыв о корове. Откинула ногой табуретку и мигом кинулась к дежурке. Кто-то попытался преградить ей дорогу, она откинула плечом и ворвалась. Четыре парня били Гориллу ногами. По печени, по почкам, в пах, со всей силы, озверело.

Лицо Гориллы почернело. Губы то ли разбиты, то пи искусаны в кровь. Порванная рубаха съехала с плеча. На нем кровь запеклась — содрана кожа, видно, ремнем досталось, пряжкой.

— Расколешься, падла!

— Все равно прикончим! Будешь знать, как наших гробить!

— Метель его гада, бандита! За нашего! Так его!

Врезались кирзовые сапоги в тело, ломали ребра.

— Оставьте! Отпустите! Не троньте! — вырывала Ольга Гришку из рук милиционеров. Но те будто оглохли и ослепли от злобы.

Один из них схватил Ольгу за шиворот, толкнул в дверь так, что баба головой дверь открыла и вывалилась наружу с диким воплем:

— Люди! Помогите! Убивают!

Этот крик услышал Плюгавый, верткий сявка, и тут же пулей влетел в барак фартовых. А через минуту разъяренные законники уже мчались к дежурке, схватив ножи, вырвав колья из заборов.

В дежурную они вломились, когда Горилла хрипел. Из уголков рта у него шла кровавая пена.

Милиционеров и это не остановило. Они били его, лежачего, ногами. В голову, по плечам, под дых…

Законники налетели сразу. Чья-то дубинка уложила ударом по голове самого прыткого милиционера. Второго кулаком вмяли в угол. Ударив его об стену, тут же вышибли зубы и меткими короткими ударами отбили печень, почки, разбили пах. Окровавленного, вышвырнули наружу под грязную брань.

Третьего вбили лицом в окно и, содрав с него одежду, драли ремнями, пока кожа не стала отрываться лохмотьями.

Последнего решили судить разборкой. Выслушали и, порвав ему рот от уха до уха, вставили нож, били кодлой. Каждый законник приложил к нему руки, ноги, голову. Когда милиционер пытался встать, его тут же брали «на сапоги».

Окровавленного Гориллу унесли в барак. Отдали на присмотр и уход сявок, которые, зная все средства, тут же отмыли от крови и грязи Гориллу, смазали ушибы и раны только им известными средствами. Проверив все переломы, перетянули их, вправили плечевой вывих, отпаивали Гориллу чифиром, который быстро усыпил Гришку.

А в это время из тайги вернулись в дежурную часть десяток милиционеров, оставивших около Дегтярева несколько своих ребят.

Увидев возле дежурной части толпу разъяренных законников, смекнули, что произошло, и взялись за оружие. Решили пригрозить, прогнать условников от дежурной части. Но поздно спохватились. Законники вошли в раж.

Злоба за злобу. Месть за месть.

— Мужики! Опомнитесь! — крикнул из-за спин пекарь, проходивший мимо.

Один из милиционеров попытался урезонить:

— Кончай, ребята! Кравцов едет! Он разберется. Чего вы лезете?

Его поддержали трое и отошли от своих успокоить законников. Но те уже нанюхались крови. Глаза навыкате, кулаки зудят. С языка ругань летела такая, что у селян уши горели. Всякое за жизнь слышать приходилось. Но такое — никогда…

Сошлись вплотную. Ненависть, копившаяся годами, злоба за каждый день, прожитый в Трудовом подневольно, рвались наружу.

Угрозы, оскорбления, вперемешку с матом, унизительные обещания, гнусные жесты — все смешалось в один ком, и развязка, самая плачевная, была бы неминуемой, если бы не сявка, следивший за дорогой. Скрипучим, пересохшим от напряжения голосом он крикнул:

— Кенты! Срывайся! Амба! Колымский дьявол хиляет!

Законников это известие охладило. Сбились в кучу. Уходить не собирались.