В этой «больнице» было больше решеток и стали, чем в среднего размера КПЗ. Нам пришлось пройти еще сквозь пару решеток, прежде чем мы добрались до палаты — вернее, все-таки камеры. Это была обычная камера размером около десяти квадратных метров. Окно было замазано белой краской. На деревянных нарах в форме буквы П нас оказалось пятеро. Одного я знал — это был тот самый запуганный петух из Самары с дыркой в голове, с которым я сидел в общей камере.

Я занял место на одной из верхушек этого П. В ногах у меня обитал старик, перерезавший вены на руках и лодыжках своей жене. Его обвиняли в покушении на убийство, старика это злило, и всем вокруг, включая медсестер и ментов, он обещал, что, вернувшись домой, обязательно старушку дорежет — «чтобы хоть было за что сидеть». Его статья была до 10 лет, самому старику уже 67, так что вряд ли в этой жизни у него был шанс исполнить угрозу.

Сосед сбоку тоже сидел за нечто похожее. Из ревности он избил свою сожительницу, и в этом не было ничего интересного — было интересно, что он делал с ней это уже в пятый раз. Пять раз он ее избивал, пять раз сожительница сдавала его в милицию, четыре раза он возвращался из лагеря — снова к ней, и четыре раза она принимала его назад. На пятый раз серийному домашнему насильнику, похоже, попался вменяемый следователь, который догадался, что в отношениях этих челябинских Ромео и Джульетты что-то не так, и отправил не в меру страстного любовника на психиатрическую экспертизу. По профессии ревнивец был каменщик, глядя на его твердый, как кирпич, живот и мускулистые руки Калибана, можно было догадаться, что подруге приходилось от его оплеух несладко. Впрочем, для полного торжества справедливости на экспертизу стоило бы отправить и жену.

Я проспал там одну ночь, на следующий день оказался в другой камере — в крошечном помещении примерно в шесть квадратных метров, которое было больше похоже на стенной шкаф. Здесь не было ни окна, ни нар. На ночь матрасы укладывались просто на пол и сворачивались днем, дабы можно было сделать четыре шага и на чем-то сидеть. Здесь не было смены дня и ночи, стояла вечная полутьма, и все освещение шло от лампочки — ее неяркий свет кое-как проникал сквозь отверстия в металлическом листе, как и в самарской крысиной норе.

В «шкафу» нас находилось трое. Одним из соседей был 18-летний баклан, сидевший за ограбление (снял шапку и часы с прохожего), — тип со столь явными психопатическими наклонностями, что диагноз был ясен и безо всякой экспертизы. По несколько раз в день на него находили приступы ярости, которую он обрушивал по поводу и без на другого соседа (меня он не трогал — я был старше и выше).

Его жертвой был слабоумный мальчишка, обвинявшийся ни много ни мало в убийстве. Он задушил отчима — причем из вполне благородных побуждений. Тот много пил и в пьяном виде избивал мать убийцы. Я не мог понять, как тщедушный 15-летний ребенок с бледным лицом диккенсовского сироты и ручками-спичками смог сладить со взрослым мужчиной. Оказалось, все было просто. Задумав месть, мальчонка выждал день, когда мать уйдет на работу в ночную смену, а отчим вернется домой пьяным — и долго ждать ему не пришлось. Он задушил вусмерть пьяного отчима бельевой веревкой, после чего аккуратно прикрыл мертвого простыней. «Он уже был такой», — объяснил он матери утром, ибо, как ни придумывал, ничего умнее изобрести не мог. Ну «был такой» — с веревкой на шее и высунутым языком.

Днем в «шкафу» он вел себя тихо и всегда молчал. Однако ночью, зарывшись с головой в одеяло, он начинал тихонько скулить — в точности как скулит щенок, потерявший мать. Постепенно этот звук усиливался, переходил в громкий стон, вслед за чем мальчишка начинал по-звериному выть. Тогда лежавший по другую сторону психопат перескакивал через меня и принимался колотить по несчастному обеими руками. Он зверски колотил до тех пор, пока либо я, либо дежурный мент — в зависимости от того, кто просыпался первым, — его не останавливал. Остаток ночи проходил спокойно.

Утром мы сворачивали матрасы и усаживались на них, как вороны на проводах. Делать было абсолютно нечего. Здесь не было радио, книг, газет, игр — ничего даже из того очень ограниченного набора развлечений, который можно найти в тюрьме. Раздобыв кусок газеты, я нарисовал шахматную доску — квадраты разрисовал зеленкой, которую все трое выпрашивали по очереди у медсестры. Зеленкой же покрасили фигуры, слепленные из мятого хлеба. Сосед-психопат, правда, не умел играть в шахматы, но в шашки мы с ним худо-бедно играли — пока и «доска», и «шашки» не погибли при шмоне.

Тогда я взмолился главной медсестре, и она принесла мне книгу — это был роман Генрика Сенкевича «Потоп». Читал ее без очков, придвинув книгу к носу — иначе ничего не было видно, да и так глаза болели. Книга повествовала о войнах и насилии давних веков:

Жителей не просто убивали, их подвергали сперва самым изощренным пыткам. Многие бежали оттуда, помешавшись в уме. По ночам эти безумцы наполняли лесную чашу дикими воплями… — читал я там.

Не выводили отсюда и на прогулки. Раз меня, правда, вывели в другой корпус сделать флюорографию. Мент надел мне наручники за спиной, в таком виде я продефилировал по тропинке в глубоком снегу — испугав случайно встреченную женщину, явно пришедшую навестить кого-то в больнице.

Через пару дней снова отправили туда же делать рентген легких. Потом в отделении появился терапевт, который тщательно прослушал легкие — и ничего не сказал. Расшифровать все эти манипуляции тогда я еще не мог.

Единственной возможностью «прогуляться» было пройти несколько шагов по коридору по пути в туалет. Здесь разрешалось курить, но оправка была еще и изощренным издевательством. Туалет не имел двери — ее заменяла стальная решетка — и ровно напротив в коридоре стоял диван, на котором на это время располагались мент и медсестра, обязательно присутствовавшие при зрелище чужих естественных отправлений.

Честно сказать, ни тогда, ни сейчас не могу догадаться, как, будучи круглые сутки под замком в темном шкафу, между двумя психами, можно было не двинуться умом. В свое оправдание могу только указать на достаточное питание в психбольнице. Еда работала, как лекарство, погружая надолго в летаргию. Ей же я был обязан и тем, что испарина прекратилась. Прочего вокруг я не очень замечал.

Дней через десять психопата, к большому облегчению, увезли, и мы остались в «шкафу» с идиотом вдвоем. Гораздо позднее, встретившись с автором повести «Жизнь с идиотом» Виктором Ерофеевым, я рассказал ему, что для меня «жизнь с идиотом» была не притчей. Ерофеев смеялся — но в Челябинской психбольнице мне было не до смеха. Днями идиот был тихим, но однажды ночью он задушил человека. Что мешало ему задушить и меня? Несколько раз за ночь, чисто по наитию, я просыпался и проверял, спит ли он. Если да, то засыпал дальше, иначе долго ворочался, пока не слышал рядом благостного посапывания, после чего можно было снова засыпать. Когда на идиота накатывал приступ и он снова принимался выть, я затыкал ему рот ладонью — пока не прекращался заглушенный вой.

Подэкспертные находились под круглосуточным наблюдением. Каждые 15–20 минут бесшумно отодвигался язычок, закрывавший волчок извне, и в нем появлялся чей-то внимательный глаз — мента? медсестры? или самого Господа Бога? Столь же бесшумно глаз исчезал — до следующего пришествия. Что после этого писалось в «журнал наблюдений», бывший местным аналогом Книги судеб, можно было только гадать.