— Может, ты устала? Может, хочешь передохнуть?

— Мне здесь хорошо и сидеть удобно. Смотрите, как красиво падает свет среди деревьев.

Она показала вверх, на верхушки елей. Прищурясь, смотрела на широкие полосы солнечного света, проникавшие сквозь ветви до самой земли. Лиза тем временем разделась и прыгнула в воду.

— Ух-х, холодная! — взвизгнула она. — Папа, иди сюда! Искупайся!

— Юлия? — спросил я.

Она взглянула на меня. Опять улыбнулась. Я что-то почувствовал — внезапная слабость поползла от коленей вверх, к груди и голове. Я шагнул назад, опустился на камень.

— Ты хочешь домой, Юлия? — спросил я. — Скажи. И мы тогда завтра же уедем.

Голос звучал нормально, подумал я. Разве что слишком мягко, но едва ли можно было что-то заметить.

Юлия несколько раз моргнула. Улыбка пропала. Она прикусила нижнюю губу.

— Правда? А можно?

Так мы и сделали. Рано утром выехали и к полуночи были дома. Лиза еще некоторое время играла у себя в комнате. Юлия ушла в душ — опять минут на пятнадцать, — а потом сразу уснула.

Каролина откупорила бутылку вина. С двумя бокалами, прихватив бутерброды с сыром, купленные по дороге на автозаправке, прилегла рядом со мной; впервые после отъезда с летней дачи мы остались вдвоем.

— Что будем делать? — спросила она.

В машине мы почти не разговаривали. Юлия большей частью спала, Лиза слушала музыку через сестрин айпод. У меня было достаточно времени на размышления.

— Пока ничего, — ответил я. — По-моему, так лучше всего.

— Не стоит ли все-таки съездить с ней в больницу? Или, по крайней мере, к специалисту?

Последнее слово Каролина произнесла без малейшего нажима, как бы невзначай. Знала, как я отношусь к «специалистам». Знала, как болезненно я воспринимаю сомнения в моих собственных ограниченных медицинских познаниях, особенно со стороны жены.

— А ты знаешь, как с нею обстоит? — сказал я. — На мой взгляд, обследование ей сейчас на пользу не пойдет. Я ее осмотрел, и ты должна мне поверить: повреждения есть, но они заживут. О психологической травме пока что много не скажешь. Девочка ничего не помнит. В больнице станут задавать вопросы. Специалист опять же захочет выяснить все. Тут она с нами. С тобой и со мной. С сестренкой. Я думаю, полный покой сейчас лучше всего. Пусть время сделает свое дело.

— Нормально ли, что она ничего не помнит? Ну, то есть, наверно, вспомнить будет болезненно, но все-таки в конечном счете лучше вспомнить? Насколько вредно, если что-то навсегда остается погребено в подсознании?

— Этого мы не знаем. Никто не знает. Известны случаи, когда люди, перенесшие нечто ужасное и сумевшие вытеснить случившееся из памяти, вели впоследствии совершенно нормальную жизнь. С другой стороны, известны и случаи, когда люди под гипнозом извлекали на свет такие беды, что в итоге вообще не умели с ними совладать.

— Но мы ведь хотим знать? Может быть, не сию минуту, однако в конце концов хотим знать, да?

— Чтó знать? — Я протянул Каролине пустой бокал, она наполнила его.

— Кто это сделал. О, я не хочу об этом думать, но, если думаю, прихожу в жуткую ярость! Какой же подонок! Его необходимо поймать. Изолировать на всю оставшуюся жизнь. Их… их надо…

— Конечно, нам хочется это узнать. Мне тоже, как и тебе. Я только хочу сказать, что надо остерегаться лишних травм. Если мы форсируем события и вытащим все наружу, то можем навредить дочери куда больше, чем оставив все как есть. До поры до времени.

Тогда, на прогулке вдоль ручья, я несколько минут шел рядом с Юлией. И как бы невзначай завел речь о том полудне у бассейна. О дефиле на трамплине и обливаниях, устроенных Томасом и Алексом, — о выборах Мисс Мокрая Футболка. «Я стоял у кухонного окна и видел вас, — сказал я. — Ужасно смеялся». Юлия задумчиво наморщила лоб. Будто слышала об этом впервые. «Когда это было?» — спросила она.

— Марк… — Каролина отставила свой бокал на ночной столик и схватила мою руку.

— Да?

— Ты думаешь… думаешь, что… Ну, мы с тобой говорили об этом, тогда… Думаешь, Ралф мог сделать такое?

Я ответил не сразу. Сделал вид, что задумался. Глубоко вздохнул, костяшками пальцев слегка потер левый глаз. Глаз, который уже не болел, только чесался.

— Я тоже об этом думал, — сказал я. — Нет, все же вряд ли. Большей частью я был с ним. А когда потерял его из виду, он, должно быть, сразу поехал домой. Я просчитывал. За такое короткое время Ралф никак не мог дойти до того центра и вернуться обратно. Вдобавок он хромал.

— Да, я видела, — кивнула Каролина. — А что случилось?

— Мы запускали петарды. Одна ушла в воду. Совсем рядом. Он с испугу оступился и упал. Неловко, повредил ногу.

Я зажмурил глаза. Слышал, как край бокала звякнул по зубам Каролины.

— Я спросила только, смог ли бы он, — сказала она. — Способен ли он на такое.

Я промолчал.

— Марк?

— Да?

— Я задала тебе вопрос.

— Sorry. О чем ты спросила?

— Я спросила, способен ли он на такое. Ралф. Мог ли он?

На сей раз я не смолчал:

— Запросто.

Через несколько дней позвонила Юдит. На мой мобильный. Спросила, как наши дела. Как обстоит с Юлией. Я сидел на банкетке в гостиной. Юлия, лежа на полу, листала журнал. Лиза ушла к подружке, Каролина — за покупками. Я встал, прошел на кухню. Сказал, что с учетом обстоятельств все хорошо.

— Я невольно постоянно думаю о вас, — сказала Юдит. — Ох, Марк, все это для вас так ужасно. Для Юлии. И ведь случилось это здесь. Ралф тоже совершенно убит. Просил пожелать вам всего наилучшего. И Стэнли с Эмманюель тоже. Завтра они улетают в Америку.

В наступившей тишине я услыхал знакомый звук.

— Ты где?

— Сижу у бассейна. Опустив ноги в воду.

На миг я зажмурился. Потом подошел к кухонной двери, заглянул в гостиную. Юлия по-прежнему лежала на полу, листала журнал. Я прикрыл дверь, оставив маленькую щелочку, и вернулся на кухню.

— Томас постоянно спрашивает о Лизе, — сказала Юдит. — Очень скучает по ней.

— Н-да.

— И я тоже. Тоже скучаю.

Я ничего не сказал. Открыл кран, взял с буфета стакан, подставил под струю.

— Я скучаю по тебе, Марк.

За неделю до окончания школьных каникул я снова открыл практику. Однако энтузиазм пропал. Возможно, его никогда и не было, но, во всяком случае, теперь я не чувствовал вовсе ничего. Невзирая на отвращение к человеческой плоти, я всегда хорошо делал свое дело. Жалоб почти не бывало. Серьезные случаи я вовремя переправлял дальше. Менее серьезные больные получали от меня необходимый рецепт. Иначе обстояло с преобладающим большинством, с людьми, которые ничем не страдали. До отпуска я еще терпеливо их слушал. В течение двадцати минут держал участливую мину. Теперь меня даже на эти двадцать минут не хватало. Минут через пять участливая маска явно трескалась, поскольку пациенты уже минут через пять вдруг умолкали — порой посреди фразы. «Что такое, доктор?» — «Ничего, а что может быть?» — «Не знаю, но вы словно бы мне не верите».