ни при чем: любопытство и легкомыслие с ее стороны, плюс несколько бокалов шампанского. Было их в компании шестеро — три девочки и три мальчика. Как потом выяснилось, более опытные подружки просто решили «сделать Верку бабой», чтобы была, как все. И с интересом наблюдали за процессом со стороны да еще советы давали…

Ни матери, ни тем более отцу Верочка ничего не сказала. Я утешала ее, как могла, говорила, что бывает хуже. Самого страшного, к счастью, не произошло: девочка ничем не заразилась и не забеременела. Но зато озлобилась. И мне как-то сказала:

— Теперь ни одному мужику не разрешу себя даже пальцем бесплатно коснуться. Пусть платят за удовольствие!

И программу эту стала воплощать с железной выдержкой. У нее появились дорогие вещи, украшения, она не нуждалась в деньгах и уже собиралась снимать квартиру: совместная жизнь с отцом становилась все кошмарнее. Тем более что призванные в качестве арбитров старшие братцы, сами отнюдь не святые, дружно осудили сестру за «развратный образ жизни».

— Чья бы корова мычала… — прокомментировала мнение братьев Вера. И вычеркнула их из своей жизни. Оставалось разъехаться с отцом, когда на Верочку точно с неба свалилось брачное предложение Семена. Разумеется, она согласилась.

Все держали в строжайшем секрете не только от Ивана Ильича, но и от Семкиных родителей. В курсе были только я да Лидия Эдуардовна, с которой Верочка все-таки посоветовалась. Советов «баронесса» давать не стала, сказала только, что Семен, по ее мнению, горячится. На что он ответил страстным монологом о Раскольникове, Сонечке Мармеладовой, Катюше Масловой и исторической роли российских интеллигентов-подвижников, после чего Лидия Эдуардовна махнула рукой и сказала:

— Мало тебя жизнь учила.

А дальше все пошло своим чередом, и в один прекрасный день Семен с Верой явились домой рука об руку и объявили родным, что отныне они суть муж и жена, а посему Верочка едет вместе с ними.

Ревекка Яковлевна восприняла это на удивление спокойно. Значит, так ее Бог наказывает за строптивого сына. Впрочем, никакой неприязни лично к Верочке она не испытывала, будучи вообще человеком фантастической доброты. Моисея Семеновича мало что волновало. А вот когда новость сообщили Ивану Ильичу — произошел взрыв.

Дочь-шлюху старик еще как-то пережил, утешая себя тем, что и сыновья у него не герои соцтруда. Но зять-еврей для него, потомственного, можно сказать, и убежденного антисемита, было уже чересчур. Да еще Верочка заявила, что ему нужно подписать бумагу — согласие на ее отъезд с семьей мужа в Израиль. То есть в самое логово…

— Не дождешься, подстилка жидовская! — взревел старик. — Сдохну, никакой бумаги не подпишу! Сиди здесь, в дерьме…

И, нелепо дернувшись, вскрикнул и стал оседать на пол. Вызванная «скорая» установила смерть от обширного инфаркта. Через два дня Ивана Ильича похоронили. Он до конца остался верен своим идеям: умер — не подписал.

А Френкели всем семейством вместе с молодой невесткой через какое-то время уехали. И по странному совпадению в ночь после их отъезда в их почти пустой комнате провалился пол. Проклятая квартира жила своей, только ей ведомой жизнью.

Глава пятая

Тайник в буфете

Возможно, для нормального человека наша квартира — не самое лучшее место для жизни. И я могу понять Ирку, которая задыхалась в этих стенах. Но для меня это был весь мир. А сто пятьдесят метров — это, согласитесь, значительно больше, чем, скажем, тридцать пять. Или даже пятьдесят.

К тому же я притерпелась. Научилась сносно пользоваться костылями, габариты квартиры позволяли почти везде проехать на коляске. И, главное, соседи. Все без исключения прекрасно относились ко мне, какие бы склоки ни происходили между ними.

Но постепенно квартира стала умирать. В буквальном и переносном смысле слова. Умерла баба Фрося, уехали Френкели, скончался Иван Ильич Сергеев. Приходили какие-то люди со смотровыми ордерами, но заселиться никто не спешил: в квартире остались две глубокие старухи, полоумная и тоже очень пожилая женщина плюс я — инвалид в коляске. Состав «труппы», прямо скажем, не для слабонервных. Единственный полноценный человек — Ирина — домой приходила только ночевать.

Помимо потенциальных жильцов постоянно наведывались какие-то странные личности. То нам предлагали расселиться на сверхвыгодных условиях, то написать дарственную на комнату в обмен на пожизненный уход, то совершенно официально предупреждали, что не сегодня-завтра дом пойдет на капитальный ремонт, а нас то ли временно, то ли навсегда переселят в коммуналки по соседству. Разобраться во всем этом не было никакой возможности, потому что и три наши старухи, и я одинаково плохо ориентировались в непрерывно менявшейся обстановке. Впрочем, как и большинство наших сограждан в то время.

С экрана телевизора преподносилось такое, за что еще не так давно могли «дать срок», причем вполне приличный. Поскольку у двух старух — Лидии Эдуардовны и Марии Степановны — давно вошло в привычку смотреть телевизор в моей комнате (одна своего не нажила, а вторая жалела денег), то я могла наблюдать за реакцией обеих. Мария Степановна постепенно доходила до белого каления и начинала ругательски ругать всех: и правых, и левых, и коммунистов, и беспартийных. Лидия Эдуардовна, похоже, получала какое-то мстительное удовольствие от того, что система, искорежившая столько жизней, в том числе и ее собственную, оказалась не такой уж несокрушимой. Я все больше помалкивала, однако надеялась на какие-то перемены к лучшему. Только никак не могла понять, каким образом эти перемены свершатся.

Ирина, которая телевизор в принципе не терпела, приговор свой относительно происходящего вынесла сразу: «Ерунда!» А когда я пристала за разъяснениями, только хмыкнула:

— Ты чудачка, Регина. Что может измениться в стране, где всегда признавали только одно — силу? К тому же перемены тебе сулят те же самые люди, которые совсем недавно разъясняли тебе же, что светлое будущее человечества — это коммунизм. А-а, какая разница! Мы с тобой вообще лишние на этом празднике жизни.

— Я — безусловно. Но ты-то почему?

— Потому, что моя мечта исполнилась. Сейчас поймешь. Когда-то я хотела, чтобы у меня было все, как у тебя. Завидовала. А Бог правду видит, сказала бы Лидия Эдуардовна. Теперь мы с тобой обе — сироты, и обе — калеки. Все поровну, все справедливо.

— Ты можешь вылечиться, — робко сказала я, подавленная Иркиным ожесточением. — Или взять ребеночка из детского дома и воспитать его…

— Теоретически ты тоже можешь вылечиться, — огрызнулась моя подруга. — Можешь ходить на костылях, чем не ноги, только приемные?

Мы обе помолчали. Потом Ирина, уже явно остывая, добавила:

— Ни ты, ни я