Это было пророчество некоего Нэйсэ-гэгэна из Эрдени-Дзу. Беседуя с автором «Русского дипломата в стране золотых будд», он весьма красочно предсказал в скором будущем новый триумфальный поход монгольских полчищ на запад вплоть до берегов Португалии.

«Я, — читал Иван Дмитриевич, — вижу все это, но не слышу смеха и праздничного гула, тульчи не поют веселых песен, молодые всадники не радуются бегу быстрых коней. Бесчисленные толпы стариков, женщин, детей стоят сиротливо, покинутые, а небо на севере и на западе, где простираются земли неверных, всюду покрыто красым заревом. До моих ушей доносится треск огня и ужасный шум битвы. Кто ведет этих воинов, проливающих свою и чужую кровь под багровым небом?…»

— Тпррр-р!-вовремя оторвавшись от книги, скомандовал Иван Дмитриевич. — Стой, приехали.

— Куда? — спросил Мжельский.

— Домой. Куда еще? В такую-то рань!

— Здрасьте! Недавно у вас было одиннадцать часов вечера, и вдруг нате вам — утро! Мы еще ничего не знаем, а вы — домой.

— Виноват, но иначе все предыдущее будет не вполне понятно. Проще забежать вперед.

У себя на этаже он только еще нашаривал ключом замочную скважину, как дверь сама распахнулась.

— Почему, — ледяным голосом спросила жена, — ты не остался там на всю ночь?

— Где?

— Там, где ты был.

— А где, по-твоему, я был?

— Я не такая дура, как ты думаешь, — с ненавистью сказала жена.

— Я так не думаю, — заверил ее Иван Дмитриевич со всей горячностью, на какую способен был в пять часов утра.

— Не ври, думаешь. И правильно, на твоем месте я думала бы точно так же. Дура, дура, какая дура, господи! Нашла кому верить.

— Да в чем дело-то?

— Будь я на твоем месте, а ты — на моем, как умный человек, ты бы мне, конечно же, не поверил. А я, дура, тебе поверила.

Из этих темных намеков можно было понять одно то, что его вина перед ней не сводится к позднему возвращению. Он снял пальто и попробовал обнять жену, но она, как ундина, выскользнула из его рук со словами: «Вот этого, пожалуйста, не надо».

— С утра на службе, — надулся он, — а придешь домой…

— Не нравится, мог бы и не приходить.

— Слушай, пожалей меня! У меня был безумный день, я с ног валюсь от усталости…

— Нет, ты все-таки копия своей матери, — обрушила на него жена самую страшную из своих инвектив, когда-то убийственную, но стершуюся от слишком частого употребления.

— Ну хватит, хватит. При чем тут моя мать?

— Она тоже считала меня дурой, неряхой, транжирой. Помню, когда Ванечке было восемь месяцев и у меня кончилось молоко, а я, видите ли, посмела себе купить сережки, которые продала потом нашей дворничихе, и, кстати, не за четыре рубля, как они мне самой обошлись, а за пять с полтиной, так твоя мать…

Стоически выслушав эту историю двенадцатилетней давности и не очень в ней разобравшись, Иван Дмитриевич покорно признал:

— Ты права,

— Тогда чего ты от меня хочешь? Чтобы я все забыла? Такое не забывается.

— Но ведь столько лет прошло.

— А что изменилось? Раньше ты внушал мне, что твоя мать оскорбляет меня, потому что желает мне, добра. Теперь я, как дура, должна верить, что у тебя каждую ночь важные дела по службе, да?

— Представь себе, да. Важные.

— Маниак, может быть?

— Он в том числе.

— Который нападает на женщин возле Ямского рынка?

— В том числе и там.

— Ты говорил, что на красивых женщин.

— Говорил. И что?

— Почему же он напал на обезьяну?

— Поймаю — спрошу, — пообещал Иван Дмитриевич. -Не поймаешь. Никакого маниака нет и не было, я сегодня спрашивала у полицейских на Ямском рынке. Они о нем слыхом не слыхивали.

Жена резко повернулась и пошла прочь, предупредив:

— Не ходи за мной. Я тебе постелила в кабинете, будильник заведен на семь часов.

— Уже шестой час. Зачем так рано? — только и спросил он, не в силах придумать ничего в свое оправдание.

— В семь часов встанешь, уберешь постель и перейдешь в спальню. Я уйду, а ты можешь валяться сколько угодно, пожалуйста. Не известно еще, как сложатся наши отношения, но Ванечке лучше пока не знать, что мы спим врозь. Если он узнает, насколько далеко все зашло, для него это будет настоящая трагедия.

— Да наплевать ему, — сказал Иван Дмитриевич, обреченно глядя, как закрывается перед ним дверь спальни.

Через четверть часа он вытянулся на диване у себя в кабинете, тут же уснул и проснулся от того, что скрипнула половица.

— Спишь? — спросила жена.

— Нет, — ответил он, чтобы сделать ей приятное.

— Не холодно тебе? Я здесь не протопила на ночь.

— А если холодно, то что? Пустишь к себе в постель?

— Могу тебя еще чем-нибудь укрыть.

— Спасибо, не надо.

— Помнишь, — присаживаясь у него в ногах, спросила жена, — что ты обещал мне наутро после нашей свадьбы?

— Как-то с ходу не припоминаю.

— Ты обещал, что если это когда-нибудь случится, ты устроишь так, чтобы мы познакомились.

— Пожалуйста, не говори загадками.

— Ну, если у тебя заведется другая женщина, ты постараешься свести нас в гостях или в театре, причем она не будет знать про меня, кто я такая, а я про нее — буду. Это твои собственные слова, я тебя за язык не тянула.

— Допустим, но для чего тебе это нужно?

— Не бойся, я не сделаю ей ничего плохого. Мне достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, с кем тебе будет лучше, с ней или со мной. Если пойму, что с ней, поверь, я не как твоя мать…

— Господи-и, — простонал Иван Дмитриевич, — знал бы кто, как мне это все надоело! Иди спать, нет у меня другой женщины.

— Правда?

— Правда, правда.

— Тогда чего ты здесь лежишь?

— Здрасьте! Можно подумать…

— И зачем ты выдумал этого маниака? Конечно, есть женщины, которые сами возбуждаются от таких рассказов и возбуждают мужчин, но если просто так я тебя не возбуждаю, то, чем перекладывать вину на меня, позаботился бы лучше о своем желудке. Ты уже не мальчик! Не будешь заботиться о своем здоровье, никакой маниак не поможет. Погляди, на кого ты стал похож!

Загорелась лампа. Откуда-то из складок капотика жена выудила маленькое круглое зеркальце, в которое Ивану Дмитриевичу не раз уже предлагалось посмотреть и убедиться, что краше в гроб кладут, и так далее.