— Возможно. В то же время, раз просит, значит они ему нужны и существует вероятность, что это будет нам выгодно. Вероятность маленькая, но всё же в нашей работе не стоит упускать даже самую малую возможность внедриться в стан врага. Я предлагаю вам не отказывать ему полностью, а передать, скажем, десять марок и узнать, куда именно он хочет перейти и на какую должность. Без этой информации нет никакого смысла одаривать его такими большими деньгами. Мы не обязаны раздавать деньги только за то, что с нами стали сотрудничать. Он должен доказать, что является ценным агентом, а не обычным эмигрантским попрошайкой, тем более вы не знаете о нём ничего!

— Понял. Думаю, без личной встречи с ним не обойтись.

— Да, это наиболее приемлемый вариант, чем больше мы будем знать о нём, тем больше возможностей его держать на крючке, и тем лучше мы сможем распорядиться деньгами с целью помочь ему, если это действительно так, продвинуться по карьерной лестнице. В этом наши интересы будут совпадать.

— Согласен, я так и поступлю. Спасибо вам, Николай Николаевич, за помощь.

— Всегда пожалуйста. Я, со своей стороны, также всегда готов вам помочь и словом, и делом. Особенно если это касается денежных вопросов.

— Спасибо! Пойду тогда работать, прошу меня извинить за чрезмерную назойливость!

— Ну что вы, что вы, Николай Григорьевич, какая назойливость, это наша с вами работа.

Пожав руку послу, Самсонов вышел из его служебного кабинета, отправившись к себе работать. Шифрованную записку он составил очень лаконичную и весьма однозначную:

«Доложите, на какую должность вы планируете встать, где именно и перечень информации, к которой вы будете допущены».

К записке прилагалось пять марок серебряной монетой с изображением дуба. Больше Самсонов, не посчитал нужным давать, да и сама монета несла двусмысленный намёк. На следующий день подручный Самсонова положил записку и монету в тайник.

* * *

В это время Шириновского раздирали азарт и томительное ожидание возможной прибыли. Он не сомневался, что тысячу марок ему не дадут или дадут, но не тысячу, а гораздо меньше. Но он всё же искренне надеялся, что наглость ему вернётся деньгами. А между тем обертруппфюрер Маркус не соврал, и ему действительно присвоили звание труппфюрера. Но перед этим он вновь попал в очередную драку, и всё опять из-за Шольца. Правда, последствия от неё оказались для него в высшей степени кардинальными.

В этот раз они шли усиленным патрулём, только теперь уже в составе двух взводов. Коммунисты организовали свой очередной митинг, и их большой отряд направили для того, чтобы помешать красным провести его.

— Всем быть внимательными! — орал Маркус. — Не дадим этим выпердышам союза Спартака вновь одержать верх. Пусть вспомнят 1919 год и как мы их к стенке ставили, сволочей! Густав Носке взял тогда на себя ответственность за действия своих людей и не жалел никого, беру и я. Вперёд, мои друзья, вперёд, и да покажем этим предателям, чем пахнет наша дубинка!

— Резиной она пахнет, — недовольно пробормотал Шириновский, а Шольц, что шёл рядом с ним, усмехнулся и сказал: — Ты чего там себе под нос бормочешь, Август?

— Ничего, надоело уже драться.

— Такая у нас с тобой работа.

— Менять надо работу, надоело с дубинкой бегать по подворотням. Помнишь, позавчера шли моё и твоё отделение и нарвались на засаду, хорошо хоть быстро отбились. Коммунисты неопытные оказались, одному нос с ходу разбили, другой споткнулся и упал, остальные не смогли сразу задавить нас и после разбежались.

— Помню, как не помню, ты ещё сзади стоял и всем руководил, когда другие дрались.

— Я же и так прибитый, мне беречь себя надо, и что, разве я плохо руководил? Всего лишь пара синяков да ухо подранное, и всё у наших.

— Ну, так-то ты прав, спорить не буду, — признал Шольц, — вовремя ты их просёк.

— Чутьё у меня, гм, политическое, я этих коммунистов сердцем чую.

— Сердцем чуешь⁈

— Да, ненавижу коммуняк.

— А… гм, я тоже, но пока не чую.

— Ты «Собачье сердце» не читал.

— Собачье сердце?

— Ты что болтаешь, идиот! — тут же всполошился Маричев. — Идио-о-от!

— А, гм, это сказку мне рассказывала такую бабка, ингерманландскую, я только и помню, что там собака нюх потеряла и всё равно кошек находила, только с помощью своего сердца, — стал лихорадочно выдумывать Шириновский, мысленно матерясь сразу на трёх языках.

— А! Понял. Я сказки тоже любил слушать, мне бабка книжки читала братьев Гримм, помню, мне про деньги нравились, а самая любимая была про золотого осла, ещё «Золотая птица», «О рыбаке и его жене», там он камбалу поймал, а она оказалась, заколдованным принцем и… в общем, любил я тоже сказки.

Шольц помолчал, и переменил тему разговора.

— Сейчас, Август, я бы на твоём месте не сильно переживал, ты уже на хорошем счёту, и ходят слухи, что тебя хотят забрать в штаб.

— Может быть, но пока ничего не ясно, и я иду вместе с тобой, а не сижу в штабе.

— Но мысленно ты наверняка уже в штабе!

— А ты мысленно уже в мэрии!

— Согласен, мы все мысленно там, где нас нет, а пока идём бить морды коммунистам.

— Идём, надеюсь, они испугаются одного только нашего вида и разбегутся в ужасе.

— Я бы не надеялся на это, у них тоже будет охрана из красных фронтовиков, а те бывалые парни и отлично умеют драться, не хуже нас с тобой. Хотя ты уже драться и не сильно хочешь.

— Ну, ты бы получил по голове да провалялся в больнице при смерти и тоже бы не захотел вновь и вновь лезть в драки. Я тебе по секрету скажу, что пережил там клиническую смерть.

— И что, ты видел Бога⁈

— Нет, — Шириновский скривился, вспомнив ненавистную рожу своего бывшего политического оппонента. — Никого я там не увидел. Пусто там, только белый свет, а потом я очнулся и увидел старую фрау, что вытирала с моего лица пот.

— Ну хоть о тебе заботились, а вот Гумберт вчера рассказывал, что там вообще на всех наплевать, ему сделали шину, и теперь он боится, что кость срастётся неправильно и ему будут заново ломать руку, представляешь?

Шириновский представил, и его всего передёрнуло.

— Да уж,