На следующий день мое состояние резко ухудшилось. Я то и дело теряла сознание. Уже несколько часов я не чувствовала ребенка. Меня охватила паника, и, рассказывая об этом мужу, я не сдержалась и разревелась. Перепугавшись, он ушел и вернулся с мамой. Она стала ощупывать мой живот и при этом постоянно говорила со мной. Ее лицо стало мрачным. Плача, я спросила у Лкетинги, что с моим ребенком, но он с беспомощным видом сидел рядом и разговаривал только с мамой. Наконец он объяснил, что, по мнению мамы, на меня обрушилось злое проклятие, от которого я и заболела. Кто-то хотел убить меня и ребенка.

Они спросили, с какими людьми я в последнее время общалась, не приходили ли в магазин сомалийцы, не прикасались ли ко мне старики, не плевали ли они на меня, не показывал ли мне кто-нибудь черный язык. Вопросы сыпались на меня градом, и от страха я едва не впала в истерику. В моей голове стучала только одна мысль: мой ребенок мертв!

Мама ушла, пообещав привести хороших врачей. Не знаю, сколько времени я пролежала, обливаясь слезами. Открыв глаза, я увидела склонившиеся надо мной шесть или восемь морщинистых лиц. То были старейшины, мужчины и женщины. Окружив меня, старики повторяли: «Енкаи, енкаи!» Каждый из них растирал мне живот и что-то бормотал. Мне все было безразлично. Мама поднесла к моим губам стакан с жидкостью, которую следовало выпить одним залпом. Напиток был обжигающе острым, и мое тело охватила дрожь. В тот же момент я почувствовала два-три подергивания в животе и испуганно схватилась за него. Перед глазами все закружилось. Я видела только склоненные надо мной старые лица, и мне хотелось умереть. Мой ребенок был еще жив, но теперь он точно умер, подумала я и закричала: «Вы убили моего ребенка! Дорогой, они убили нашего ребенка!» Я почувствовала, как меня покидают последние силы и воля к жизни.

Снова на мой живот опустились десяток рук, которые начали натирать и сжимать его; при этом старики громко молились и пели. Вдруг живот немного поднялся, и я почувствовала внутри небольшое подергивание. Сначала я решила, что мне почудилось, но подергивание повторилось еще несколько раз. Должно быть, старики его тоже почувствовали, потому что молитвы стали тише. Когда я поняла, что мой ребеночек жив, меня пронзила сильнейшая воля к жизни. А я-то думала, что утратила ее безвозвратно. «Дорогой, пожалуйста, сходи к отцу Джулиани и расскажи ему обо мне. Я хочу в больницу».

Вскоре к нам пришел Джулиани. Он с ужасом посмотрел на меня, коротко переговорил со стариками и спросил, на каком я месяце. «Начало восьмого месяца», – вяло ответила я. Он сказал, что попробует связаться по радио со службой санитарной авиации. После этого он ушел, за ним ушли и старики. Осталась только мама. Я лежала в постели мокрая от пота и молилась за себя и ребенка. Больше всего на свете я хотела сохранить этого малыша. Мое счастье зависело от жизни этого крошечного создания.

Вдруг я услышала гул двигателя, не автомобильного, а от самолета. Среди ночи здесь, в деревне, появился самолет! Снаружи послышались голоса. Лкетинга вышел на улицу и вернулся очень взволнованный. Самолет! Джулиани пришел и сказал, чтобы я взяла только самое необходимое и скорее села в самолет, потому что взлетная полоса будет освещена недолго. Они помогли мне встать с кровати. Лкетинга упаковал мои вещи и дотащил меня до самолета.

На улице было светло, как днем. Джулиани зажег гигантский прожектор. Справа и слева от гладкого участка дороги сверкали факелы и керосиновые лампы. Далее путь отмечали огромные белые камни. Белый пилот помог мне забраться в самолет. Он махнул моему мужу, приглашая его на борт. Лкетинга стоял внизу и беспомощно смотрел на нас. Он хотел полететь со мной, но не мог преодолеть свой страх.

Мой бедный любимый! Я успела только крикнуть ему, чтобы он оставался здесь и следил за магазином, как дверь закрылась. Мы тронулись с места. Впервые в жизни я летела на таком маленьком самолете, но чувствовала себя в полной безопасности. Примерно через двадцать минут мы уже парили над госпиталем Вамбы. Здесь тоже все было освещено, несмотря на наличие огромной взлетной полосы. После приземления я увидела двух медсестер, поджидавших меня с креслом-каталкой. Поддерживая живот, который заметно сполз вниз, я с трудом выбралась из самолета. Меня повезли к госпиталю, и мне снова стало так тоскливо, что я разрыдалась. Не помогали даже утешительные слова медсестер, напротив, от них я зарыдала еще отчаяннее. В госпитале меня ждала швейцарская женщина-врач. Она выглядела озабоченной, но тоже попыталась меня успокоить, сказав, что все будет хорошо.

В комнате для обследований я лежала в гинекологическом кресле и ждала главного врача. Я понимала, какая я грязная, и мне было ужасно стыдно. Когда я извинилась за это, врач отмахнулся и сказал, что в данный момент у нас есть проблемы поважнее. Он осмотрел меня осторожно, без инструментов, одними руками. В ожидании приговора я не сводила с него глаз. Мне не терпелось узнать, как чувствует себя мой малыш.

Наконец он отпустил меня, подтвердив, что ребенок жив. Но для восьмого месяца он слишком маленький и слабый, и нам нужно сделать все, чтобы не допустить выкидыша, потому что ребенок лежит уже очень низко. Затем вернулась швейцарская врач и объявила диагноз: у меня тяжелая анемия из-за малярии и мне срочно нужна донорская кровь. Врач пожаловалась на то, как трудно здесь получить кровь. Консервированной крови у них очень мало, поэтому для меня возьмут кровь у донора.

При мысли о чужой крови в Африке во времена СПИДа мне стало дурно. Я испуганно спросила, проходит ли кровь необходимую проверку. Врач честно ответил, что лишь частично, потому что обыкновенно пациенты с анемией в первую очередь приводят донора из членов своей семьи, прежде чем им делают переливание крови. Здесь большинство людей умирают от малярии или ее последствия – анемии. Лишь небольшая доля консервированной крови приходит из-за границы как пожертвование миссии.

Я лежала на кресле и старалась собраться с мыслями. Кровь – это СПИД, крутилось у меня в голове. Мне стало страшно, и я запротестовала. Врач посерьезнел и уверенно сказал, что мне нужно выбирать между этой кровью и неминуемой смертью. Появилась африканская медсестра, усадила меня в кресло-каталку и отвезла в палату, где уже лежали три женщины. Сестра помогла мне раздеться и выдала больничную униформу, какую здесь носили все пациенты.

Сначала мне сделали укол, затем поставили внутривенную капельницу на левую руку. В палату вошла швейцарская врач и принесла пакетик с кровью. Ободряюще улыбаясь, она сказала, что нашла последнюю порцию швейцарской консервированной крови моей группы. До утра этого хватит. Кроме того, большинство белых медсестер готовы стать моими донорами, если их кровь мне подойдет.

Такая забота глубоко тронула меня, но я постаралась подавить слезы и поблагодарила врача. Затем она подвесила к капельнице пакетик с кровью и стала вводить иглу в мою правую руку. Укол оказался болезненным, потому что игла была очень толстая. Врачу пришлось колоть много раз, прежде чем в мою вену хлынула спасительная жидкость. Чтобы во сне я не выдернула иглы, обе мои руки привязали к кровати. Должно быть, я представляла собой очень печальное зрелище, и была рада, что моя мама не знает, как мне плохо. Я подумала, что, даже если все обойдется, я все равно никогда ей об этом не расскажу. С этой мыслью я заснула.